– А иначе?
– Иначе? – и ножом в Живчика (по случайности не задели)... – Поняла, про иначе?
За себя Марине бояться надоело, не станет ее и не станет, правильно говорят, – никто не заметит. А Жив-чика кто защитит, если с ней что случится? И ничего луч-ше не придумала, как к участковому идти. Пришла, а что говорить не знает. При ней старушке какой-то про «нет тела, нет дела» объяснили да восвояси домой выпроводи-ли. Марина и начинать не стала. Куда ей со своими опасе-ниями за собачью жизнь! Так и вышла. Тут же во дворе на скамеечку опустилась, и что дальше делать, не знает.
Тогда-то Вовка и нарисовался:
– Марина? Видел, как вы выходили... – кивнул он на дверь с серьезной табличкой. – Может, помочь чем?
– Спасибо, вряд ли, – лучше уж без «помощничков». Тем более про Вовку этого она ничегошеньки не знает. Ви-дела его пару раз в типографии, с которой ее издательство работает, – но и только.
***
О таких как Вовка вообще мало что известно: чем живут, о чем думают, – поди пойми. Не люди – кляксы человеческие, пока на что-нибудь стоящее не наткнуться. Вот тут держись, планета! Он проснулся! ...Жил-был мальчик. Ничего себе жил, только ходить и разговаривать поздно начал, в классе чуть не слабоумным считался, средней школы так и не окончил. И складывалась его судьба абы как: и на шее родителей сидел, и у умной жены в подкаблучниках ходил, и называться бы ему лузером, если б не физика, не теория относительности, о которой сегодня и не-физики порассуждать любят. И как бы сложи-лась сама физика без Альберта Эйнштейна, – и сказать сложно.
Еще один мальчик, тоже жил-был. Как, – доподлин-но неизвестно. Зато известно, что однажды страстью к зна-ниям воспылал, да и пошел в Москву российскую науку возглавлять. Бредово звучит, зато про Михайла Ломоносова каждый школьник знает.
Что у таких людей происходит прежде: пробужде-ние, потом идея, или идея, потом пробуждение, – сие никому неизвестно. Наблюдать бесполезно: сначала слиш-ком рано (не будешь же в каждом двоечнике-охламоне бу-дущего гения подозревать), потом уже поздно, – они уже проснулись и за минуты пережили то, на что у других годы уходят. Сами они этих тайн не расскажут, – коль уж про-снулись, на ерунду отвлекаться не станут. Им дело жизни, то самое, подавай. Вовкиным делом Марина стала, вернее ее безопасность, охрана. И уже ни его родственники, которым не хотелось, чтобы Вовка деньги на «эту» тратил, ни его друзья, с их советами «выбирать из тех, что за тобой бегают, а не крепости штурмовать», ни сама Марина, которая на Вовку без недоумения (и такие на свете водятся!) взглянуть не могла, – никто ничего поделать не мог. Он проснулся!
***
Ей бы и радоваться такому защитнику, а она нежданного кавалера отвадить пыталась. Не нужен он ей! Другая, может, и вздыхала бы по серым глазам, длинным ресницам, прямым вразлет бровям, ночи бы не спала, а для Марины все мужские лица в одно, не слишком симпатич-ное слились. Вот и отмахивалась, как от назойливой мухи, и объясняла, и ругала, и с порога гнала. А он ждал, терпел и возвращался. Уже и соседи нервничать стали: как бы этот стражник хозяином не заделался, а поскандалить с ним бо-язно было, уж больно на вид суров. Зато без Вовки на Ма-рину не стесняясь наседали: чтоб духу его здесь не было! И для острастки ужасов припустят: то в дверь топором метнут, то провода электрические перережут. Но пару раз с временем не угадали. Вовка как раз у Марины был, чай пил. Увидел он эти войны и придумал к ней на время пе-реехать, комнату – люди-то чужие – разгородить занавес-кой, и пусть соседи с ним по-мужски разбираются. На рав-ных-то договариваться и проще, и честнее. И, как ни буй-ствовала Марина, отстаивая свою свободу, как ни защи-щала право на самостоятельность, как ни выставляла, – это ж Вовка! Своего добился. К чести сказать, комнату, дейст-вительно, разгородил и разделение это уважал, границы приличия соблюдал, к Марине с глупостями не лез, но все равно наглеть начал: потолок побелил, соседей без драк, одним видом своим воспитал. Да они и сами скоро запал потеряли, решили, что Марина уже не одна, и сникли как-то в своем задоре. Потом до разъездов-разменов дело дошло. Вовка и тут заявил: «Никуда ты одна ходить не будешь. Только со мной». Потом и переезд на себя взял.
Квартира Марине досталась хоть и на самой окраи-не, зато отдельная, с роскошно большой кухней, но совер-шенно убитая, так Вовка после переезда сразу за ремонт взялся. Марина хоть и тут протестовать думала, – да разве ж Вовку эту интересовало! Он же все для себя решил, – Марине дом нужен как зона неуязвимости, куда никакой сосед не вмешается, никакая дрянь не заползет. Будет дом – и все у нее исправится: и ночные кошмары пройдут, и в ван-ной плакать тайком перестанет, и душа выровняется. И вместо цветов с конфетами, которыми нормальные мужчи-ны возлюбленных задаривают, заваливал ее тазиками, посудой, полотенцами.
Марина и радовалась такому участию, и все больше тревожилась. В своих заботах о ней Вовка никак не хотел понять, что теряется для другой, настоящей любви, той, ко-торая всю душу переворачивает, светом насыщает, о кото-рой любой человек как о посвящении в тайны жизни меч-тает. Все ей представлялось, как встретит он однажды такую любовь, а тут Марина, – туго ж ему придется! Вот и стара-лась как можно дальше от него душой держаться, чтоб не привыкать, ни привязываться. И похоже, этим и его сдерживала. Но когда у нее неприятности со здоровьем начались, – последствия обморожения сказались, – тут уж Вовка дал себе волю: таскался по больницам с кастрюль-ками пюре и мисками салатиков (когда только готовить научился!), рассказывал, как Живчик ее ждет, как ремонт квартиры идет: не евро, но чистенько, хорошо будет.
Девчонки в больнице завидовали, а Марина пыта-лась и никак не могла объяснить, – друг это. Просто хороший друг. Еще бабулька какая-то пристала: чего ты от друга-то этого детишек не родишь, коль такой хороший? Марина Вовку, конечно, всей душой уважала, поняв его добрый, иногда дурашливый нрав, старалась как-то обиходить, облагородить его, но по-сестрински, не так, чтоб детей рожать. А бабулька:
