Сапог с подкрученным кверху носком уперся в грудь лежащего в пыли старика и оттолкнул его в сторону.
— Гули сегодня на закате пируют, — раздался смех коренастого надсмотрщика, отправившего очередного покойника в канаву. — Уже седьмой за один только скорпионий час!
Ущелье напоминало кузнечную форму для кривого меча, постепенно заливаемую жидким металлом. Тень стремительно умирала, будто сдуваемая ветром, изгоняемая Али-Секхи-Раббат, Творцом Джиннов, которого простые смертные именуют солнцем. Утренняя прохлада уходила, уступая место дневному зною. Солнце над золотыми приисками Аберджи нагревало скалы с особым упорством, и к полудню одинокие камни, разбросанные по рассохшейся земле то тут, то там, раскалились до такой степени, что буквально плавили кожу, стоило к ним лишь прикоснуться. Аисты, громко хлопая крыльями, спасались от жары, перелетая из своих гнезд на кронах карагачей в высокие трещины скал. Даже привыкшие к палящим лучам низкорослые растения сворачивали короткие листья в трубочки, пытаясь сохранить последние крупицы влаги, но драгоценные капли ночной росы неумолимо испарялись.
Стражники били в барабаны, эхо от которых отражалось от стен скал и взмывало, казалось, к самому полуденному солнцу. Одетые в жалкие лохмотья, медленно бредущие по дну глубокого ущелья, люди судорожно хватали ртом воздух, раскаленный и обжигающий, с трудом переставляли сморщенные босые ноги, каменно-серые от намертво въевшейся в кожу пыли, спотыкались и падали на землю, когда уже не оставалось сил. Но их поднимали: чаще — свои же товарищи-рабы, чтобы помочь идти, реже — жестокие надсмотрщики, но лишь для того, чтобы оттащить их в сторону и бросить в канаву высохшего арыка подыхать и ожидать того часа, когда с закатом из расщелин появятся гули и сожрут их останки.
К скале цепями были прикованы обезьяны — здесь их были десятки: черные, бурые, с песочного цвета шкурой, скалящиеся и трясущие головами, с кровью в налитых глазах. Они ревели и визжали, некоторые умели говорить, но их речи были непонятны, поскольку состояли из чудовищного смешения асарского, геричского и р'абардинского наречий. Они будто предупреждали людей, что впереди их ждет либо смерть, либо что-то похуже нее, но, как бы то ни было, ничто не могло остановить скорбное шествие, и длинная колонна рабов продолжала неустанно двигаться вдоль карьеров и выработок.
Время от времени надсмотрщики отделяли от общей связки то одну, то другую группу узников, после чего ударами хлыстов и громкими криками направляли их к месту сегодняшних работ. Лица этих «счастливцев» сияли неподдельной радостью — просеивать щебень в карьере, перебирать породу или переносить тяжелые грузы здесь считалось легкой работой. Тех же, кто оставался в колонне, ждала куда как более страшная участь — шахты.
Затерянный в сером от пыли людском потоке Ильдиар де Нот изнывал от зноя. Ронстрадский граф был насквозь пропитан потом и выглядел так, будто его с головой окунули в бочку с маслом. Ноги и руки паладина не стягивали кандалы — каторжников в Аберджи никто не заковывал, но и без того идти было тяжело. Песок скрипел на зубах, песок попадал в глаза, отчего они постоянно слезились; выгоревшие длинные и спутанные, волосы, нестриженая густая борода — все было в песке.
Колонна двигалась добрых полчаса, так что Ильдиар уже свыкся с тем, что люди, которые шли впереди или сзади, в какой-то миг заваливались набок, падали на землю и больше не вставали. Даже барабанный бой, непрекращающийся и монотонный, как гулкие удары сердец двадцати великанов, постепенно стал для него лишь шумом на фоне, стал будто бы неотъемлемой частью этих скал. Граф де Нот смирился даже с соседством пугающих черных трещин в стенах ущелья и жутких нечеловеческих взглядов. Джан Ферах-Рауд рассказал северному паладину, что гулей, тварей-падальщиков, со всех окрестностей привлек сюда запах ежедневно появляющейся мертвечины. Герич сообщил, что узнал от рабов в толпе, мол, стража с закатом уходит в свои дозорные вышки на скалах, а гули беспрепятственно бродят по ущельям, питаясь свежими покойниками и делая невозможной даже саму идею ночного побега из каторжных застенков…
Пленение произошло чересчур быстро, дальнейшие события сменили одно другое невероятно стремительно. Ильдиар де Нот никак не мог свыкнуться с новым собственным положением — какие там мысли о побеге! И еще эти звериные крики… Обезьяны сходили с ума от жары, в их глазах кипела ярость.
Огромная обезьяна с бурой шкурой, прикованная к скале, бродила в нескольких шагах от колонны невольников и громко насмешливо фыркала. Завидев белокожего раба, она вдруг застыла и зарычала что-то по-геричски, грубо и отрывисто, притом некоторые слова было можно разобрать — беда в том, что чужеземный граф не знал этого наречия; желтые глаза обезьяны под тяжелыми черными веками глядели на него, как на давнего знакомого. Знакомого из таких знакомых, которых хочется растерзать лапами, после чего опустить морду им в разорванную грудь, умыв ее в горячей крови. Ильдиар де Нот не понял, что обезьяна ему говорила, а остановиться и уточнить не было никакой возможности, как впрочем, и желания…
«Вот она, очередная злая шутка Пустыни, — подумал Ильдиар. — Зверь говорит, а человек — нем, он забыл связную речь…».
В процессии никто не разговаривал, раздавались лишь хрипы, нечленораздельное ворчание и стук зубов. Паладина окружали люди, утратившие голоса, знающие лишь нечеловеческий труд, муки да песочные часы, одна склянка которых наполнена тьмой шахт, а другая — огнем солнечного света на пути к ним. Со всех сторон были люди, которые напоминали ходячих скелетов, обтянутых сморщенной кожей. И в каждом из этих ломано движимых, словно бездумные марионетки, существ оставался последний, один-единственный отблеск мысли: страх перед тем, куда их ведут.
— Почему все так боятся этих шахт? — спросил Ильдиар.
— Не знаю, как вам, — отозвался Хвали, — а по мне, мягкие объятия темноты шахт — это бархат на иссеченные хлыстами солнца плечи.
Упрямый гном еле держался на ногах после полученных побоев, всю его широкую спину покрывали красные распухшие раны — следы плетей, а от рубахи совсем ничего не осталось — одни лохмотья, но всю дорогу гном шел сам, стиснув зубы, ни на миг не позволяя себе показать, как ему тяжело.
— Ты, видно, имел в виду ваши, гномьи, шахты, — сказал Джан. Чернокожий рыцарь вновь привыкал к роли раба, что давалось ему совсем не просто. — Тут тебе не Ахан.
— Сам знаю, — буркнул вмиг помрачневший гном, — тебя спросить забыл…
— Не тужи, друг. — Ильдиар глядел в землю, изрытую скорпионьими норами. — Всегда тяжко, когда дом далеко. Мы еще попируем в ваших чудесных каменных залах, я уверен…
Хвали с благодарностью взглянул на паладина, потом обернулся к Джану, как бы говоря тому: «Видишь, хоть кто-то меня понимает». Джан отвернулся.
— Вам хотя бы
