Я бродила из комнаты в комнату так, будто невидимый кукольник водил меня за ниточку. Знакомые вещи – кровать с пологом, оконные стекла в свинцовой окантовке, даже мои собственные картины – вызывали у меня странное беспокойство. Я двигалась, словно во сне, по иллюзии жизни, и мне казалось, что стоит мне быстро обернуться, и я узнаю правду об этом сне, увижу, как стена плавится, обнажая кости дома, которые стонут и рассыпаются под нашей тяжестью. Увижу призраки мадам Франкенштейн и ее давно почившего второго сына, которые наблюдают из могилы за тем, как я выполняю возложенные на меня обязанности. Увижу иссохшие трупы родителей – безжизненные оболочки людей, которых я никогда не знала.
Но сколько бы я ни бродила по комнатам, сколько бы раз ни оборачивалась, уверенная, что за мной кто-то наблюдает, вокруг не было ничего необычного.
Дом был прежний.
Домочадцы были прежние.
Виктор вернется домой, и между нами все будет по-прежнему.
Что же изменилось?
Под моим свежим критическим взглядом поместье как будто сжалось и подешевело. Теперь, когда я больше не боялась потерять эту гостиную, я видела, что обитая бархатом софа совершенно не вписывается в обстановку и слишком велика для этого помещения. Эту мебель создавали для комнаты побольше. Своей элегантностью она не улучшала общее впечатление, а подчеркивала тесноту гостиной, низкие потолки, громоздкость камина.
Так было везде. Бездушные картины, слишком большие для стен, на которых висят. Обеденный стол на двадцать персон, за которым в лучшие годы сидело четыре человека. Все эти тщеславные ухищрения служили одной цели: скрыть правду.
Дом умирал.
Теперь я это видела: пыль в углах. Облупившаяся, выцветшая краска. Провисшие двери, которые или не закрывались до конца, или закрывались так туго, что я боялась случайно оказаться запертой в комнате. Половина каминов была заколочена. Остальные или нагоняли невыносимую духоту, или с трудом справлялись с вездесущими сквозняками. Комнаты, которые могли бы посещать гости, были набиты аляповатой резной мебелью, позолотой и бархатом. Остальные комнаты или пустовали, или становились кладбищем сломанных, бесполезных вещей.
Единственной комнатой, в которой по-прежнему кипела жизнь, была детская. Я все больше времени проводила там в компании Жюстины, Эрнеста и Уильяма. И хотя все эти годы я, как могла, избегала младших Франкенштейнов, предпочитая отвечать за одного Виктора, я не могла не признать, что их общество мне… нравилось. Наверное, меня заразила пылкая любовь Жюстины, но Эрнест был в том возрасте, когда дети пытаются подражать речи взрослых, а Уильям, в свою очередь, пытался подражать Эрнесту, и они были такие смешные и наивные, и им так просто было угодить.
– На самом деле, – сказал Уильям как-то утром, глядя, как Эрнест собирается в школу, – я тоже скоро пойду в школу.
– «На самом деле» используется по-другому, – сказала я. – Ты ведь не поправляешь его, а просто сообщаешь факт.
Жюстина недовольно шикнула.
– Если вы еще раз его поправите, я вас выставлю! И, Уильям, ты еще не скоро пойдешь в школу. Еще несколько лет ты будешь только мой.
Уильям подарил ей слюнявый поцелуй. От одного этого зрелища мне захотелось вытереть щеку. Мы с Эрнестом обменялись понимающими взглядами, полными отвращения, и рассмеялись.
Виктор никогда не был таким даже в детстве. Братья были совершенной его противоположностью. Может быть, потому, что у них была Жюстина, а не я. Действительно ли я помогла Виктору или только сделала его еще необычнее? Безумие, свидетельницей которого я стала в Ингольштадте, вселило в меня сомнения.
И все же он сошел с ума в мое отсутствие, а не в моем присутствии.
Отбросив тревогу, я вызвалась проводить Эрнеста на причал, откуда его должны были увезти в школу. Я боролась с искушением отправиться в город с ним и проверить, нет ли для меня писем, но тогда я бы совсем потеряла покой. Прошло не так много времени. Нужно подождать.
Виктор обязательно напишет.
– Привезти тебе цветок? – спросил Эрнест, когда лодка отчалила.
– Нет! Привези мне уравнение. Самое красивое уравнение, какое сможешь найти!
Он захихикал, и я улыбнулась. Улыбка была искренней. Обрадовать этих мальчишек не стоило никакого труда. Они напомнили мне Анри, и настроение у меня снова испортилось. Я вернулась в дом и направилась в кухню, чтобы захватить для Уильяма какое-нибудь угощение. Еще немного, и я начну баловать их, как Жюстина. Я делала это, чтобы отвлечься от печальных мыслей, но это помогало.
Я остановилась в вестибюле, уставившись на огромную двустворчатую дверь, ведущую в столовую. На дереве красовалась выполненная больше века назад резьба – фамильный герб Франкенштейнов. Сколько раз я обводила пальцем эти линии, мечтая занять место на этом щите? Сколько раз представляла, как прикрываюсь этим щитом, обращаюсь за защитой к имени Франкенштейнов – имени, которое мне не принадлежало?
Кто-то забарабанил по входной двери, и я испуганно подпрыгнула. Мы никого не ждали. У нас редко бывали гости. Возможно, это письмо!
Служанка была в дальнем крыле дома. Шурша юбками, я кинулась к двери, почти готовая увидеть судью Франкенштейна, возмущенного тем, что его заставляют ждать на пороге собственного дома. Вместо этого я увидела Фредерика Клерваля, отца Анри.
– Месье Клерваль? – Я недоуменно улыбнулась. – Чем обязаны такой честью?
Он посмотрел мимо меня, выискивая кого-то у меня за спиной. Анри гораздо больше был похож на мать. Черты лица у Клерваля-старшего были жесткие, невыразительные, глаза косили из-за постоянного хмурого взгляда. Он был похож на человека, который ведет счета и вечно недоволен результатами.
– Где судья Франкенштейн?
– К сожалению, он в отъезде. Не желаете чаю?
– Не желаю! – Он сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться. Но тут его недобрый взгляд остановился на мне, и лицо его стало еще мрачнее. – Мой сын тебе что-нибудь писал?
Мне вспомнилось письмо, спрятанное в глубине моего туалетного столика. Все-таки нужно его сжечь!
– Увы, я уже шесть месяцев не получала от него писем. Когда он писал мне в последний раз, он собирался в Англию, чтобы продолжить обучение.
Месье Клерваль издевательски фыркнул.
– Обучение! Он уехал гоняться за поэтами! Не могу придумать более бессмысленной траты времени и таланта. – Он навис надо мной. – Не надейся, что я не понимаю, какую роль ты в этом сыграла. Я знаю, что отчасти это твое влияние. Я проклинаю день, когда привел его в вашу компанию. Вы с Виктором испортили его, заставили его ненавидеть жизнь, которая ему дана.
Мне хотелось отшатнуться. Хотелось согласиться, попросить прощения. Но я вздернула подбородок и подняла брови в оскорбленном недоумении:
– Мне очень жаль, месье Клерваль. Боюсь, я вас не
