Персефона говорила, что лошади Подземного мира красивые: разных мастей, а внутри них что-то пульсировало, озаряя едва заметным светом контуры рёбер из фиолетовых искр.
Их широкие копыта топтали соцветия асфоделей и взбивали темную пыль на дорогах, пока Гадес и Персефона проехали по границам.
На самом деле, в Подземном мире, как и в любом царстве мертвых, не существовало такого понятия как «пространство», а граница не была периметром — скорее, местами, где ткань этого мира вплотную подходила к ткани мира людей. Именно эти места и предложила навестить Персефона.
Беспокойство наконец-то поутихло только в лесах. Деревья выделялись темной корой в вившемся между ними тумане, а легкий запах тлена смешивался с ароматом листьев. Это было спокойно и привычно. Так, как всегда. Никакого кровавого дождя.
Они нашли место за валежником, Гадес постелил теплую куртку на землю, прямо на опавшие листья, среди папоротников и мхов. Они с Персефоной любили друг друга, и Гадес с восторгом смотрел, как туман будто льнул к ее коже, сливался с ней, такой же бледной и влажной. Она смеялась, и вокруг них прямо из земли проклевывались и распускались алые цветы.
Его королева тумана и тлена.
Они потеряли счет времени, хотя поездка оказалась полезной. Гадес удостоверился, что границы пусть и истончаются постепенно, это приводит к изменениям, но пока всё не так плохо, что завтра Подземный мир рухнет.
Он ощущал это и в себе, как его собственная сущность отзывалась на изменения. Гадес не говорил вслух, только не при Персефоне, но знал, если однажды случится так, что Подземный мир падет, то и он умрет вместе с ним.
Это не было местом. Это было продолжением его самого.
Кончиками пальцев Персефона прикасалась к темной от влаги коре деревьев, задумчиво проводила ладонью по размашистым листьям папоротника и говорила, что вдвоем они наверняка смогут что-то сделать — провести обряд, соединить энергию, укрепить границу.
— Ты — густой подлесок, перегной в корнях деревьев. Но я — живительный сок, что движется вверх по стволам, листья и набухшие капли ягод.
Распущенные рыжие волосы Персефоны пахли терпким гранатом, и ее уверенность разгоняла горечь Гадеса. Вдвоем они смогут что угодно.
Неудивительно, что они совершенно выпали из того, что происходило в мире людей. Но им бы сообщили, если что произошло, ведь так?
Следом за Персефоной из ворот вышла Луиза, молчаливая и тихая. Гадес не знал, когда она прибыла в Подземный мир, но сегодня попросилась с ними обратно. Он снова ощущал в ней ту же разрастающуюся пустоту, но знал, что она хочет в мир людей не ради энергии — а ради того, чтобы понять, как быть без нее.
Может, живой пульсирующий мир мог лучше это показать. Может, дело было в Анубисе.
— Пойдем, — Персефона первой толкнула дверь, чтобы выйти в тихую вечернюю квартиру.
На кухне нашлись Амон и Нефтида. Он сжимал в руках чашку с чаем — на черном фоне золотом нарисованный анкх. Кажется, кружка Анубиса.
Нефтида занималась травами, то ли пересыпая из одних баночек в другие, то ли просто раскладывая.
Взгляд Нефтиды показался слишком потерянным, и Гадес сразу насторожился:
— Что произошло?
Нефтида пожала плечами, но травы в ее руках дрогнули и рассыпались по столешнице. Амон повел головой, как будто в привычке посмотреть, кто вошел — но его взгляд был таким же остановившимся.
Луиза осталась в дверях, Гадес сел за стол, а Персефона подошла к Амону, касаясь его плеча:
— Это я и Гадес. И Луиза с нами. Что случилось?
— О! — Амон вскинул брови. — Вы еще ничего не знаете, да?
— Что именно мы не знаем?
— Геката отравила Анубиса. Убила его тело.
— Но его сущность?..
— Не пострадала, всё нормально.
— Значит, он вернется, — уверенно сказала Персефона.
— Это было три дня назад.
Теперь Гадес начал понимать. Обычно богам требовалось несколько часов, чтобы божественная сущность вернулась в тело. Если повреждения сильные, то день. Гадес хорошо помнил, как после пули в голову или свёрнутой шеи можно возвращаться и сутки.
Говорили, если уничтожить тело полностью, боги смогут создать новое, и вот на это уходит много времени — но сам Гадес ничего подобного не делал и не знал лично ни одного бога, который делал. Даже после огня всё-таки остаются обожженные останки.
Гадес слышал о том, как однажды Артемиду сожгли на костре. Аполлон, кажется, после этого лично разогнал всю местную инквизицию, а у Артемиды ушло несколько дней, чтобы вернуться.
Но если тело не пострадало, три дня — это много. Слишком много.
— Сет сможет его вернуть, — упрямо сказала Нефтида.
Она успела собрать рассыпавшиеся травы, и сейчас закрывала их в последнюю банку. Поднялась, чтобы расставить все на полке. Ее слова звучали так, будто это продолжение начавшегося еще раньше спора. Или то, во что она очень хотела верить.
— Неф, он не может этого сделать, — мягко сказал Амон. — Ты знаешь.
Она сжала губы, всем видом выражая «ничего я не знаю». Гадес помнил, что Анубис всегда ориентировался на Сета — тот и правда мог поддержать, когда принца мертвых накрывали собственная сила или мертвецы.
Но вряд ли Сет способен что-то сделать со смертью.
Нефтида явно отчаянно верила в это. Она ничего не сказала, а когда последняя банка оказалась на полке, молча вышла из кухни. Амон вздохнул, и его ладонь крепче сжала чашку.
— Сет ничего не может сделать. Я тоже пробовал звать, но тут это не работает. Думаю, Геката не просто так сделала яд, заклятый на его крови, она хотела, чтобы Анубис не возвращался достаточно долго, и она успела сделать всё, что хотела. Может… никогда.
Амон помолчал и добавил:
— Думаю, он не может вернуться.
Гадес не слышал о том, чтобы бог не мог вернуться в тело — но и понятия не имел, на что способна Геката. Особенно если ей правда помогала Тиамат, хотя бы советом. Объединение богов разных пантеонов никогда не сулило ничего хорошего для их противников.
— А что Дуат? — спросил Гадес.
— Всё нормально. Но тебе лучше поговорить об этом с Гором.
Амон сейчас оставался спокойным и как будто непоколебимым. Уверенное солнце, которое светит надо всеми и вселяет спокойствие одним своим видом: пока оно на небе, есть что-то четкое и непреложное.
Гадес видел, как таким становился и Зевс. С того слетала самоуверенность и наглость, лоск превращался в твердость, когда это требовалось пантеону — потому что он оставался его главой.
Как и Амон сейчас.
Только его пальцы сильнее стискивали чашку, как будто самому Амону, потерявшему ориентир, тоже
