- Я прошу тебя остаться. Здесь. Со мной.
И она вспыхивает.
- Да, остаться и смотреть, как ты объявишь всему миру, что женишься на другой! Остаться и смотреть, как ты будешь ходить на вечеринки и обеды и позировать для фотографий с кем-то еще. Остаться и смотреть, как ты... отдашь ей кольцо своей матери.
Я вздрагиваю. Оливия отталкивает меня, поднимается и слезает с кровати.
- Ты такой засранец!
Она направляется к книжному шкафу, но я срываюсь с кровати, следуя за ней. Обнимаю ее за талию, удерживая на месте, моя грудь прижата к ее спине - моя рука в ее волосах, мой хриплый голос у ее уха.
- Да, я гребаный засранец и к тому же ублюдок. Но я не могу... вынести этого. Мысли о том, что ты находишься за океаном. Мысли о том, что я никогда не увижу тебя, никогда не прикоснусь к тебе снова.
Я закрываю глаза и прижимаюсь лбом к ее виску, вдыхая ее, держа слишком крепко, но я слишком отчаялся, чтобы ослабить хватку.
- Я люблю тебя, Оливия. Я люблю тебя. И я не знаю, как это сделать. Я не знаю, как отпустить тебя.
Она вздрагивает в моих объятиях. А потом начинает рыдать, уткнувшись в ладони. Громкими, вздымающимися, разрывающими сердце всхлипами, которые разрушают меня.
Я должен был оставить ее в покое. Должен был уйти в тот момент, когда начал чувствовать... все. Я не должен был пытаться удержать ее. Это навсегда останется самым жестоким поступком, который я когда-либо совершил.
Она поворачивается в моих объятиях и прижимается лицом к моей груди, орошая ее слезами. Я прижимаю ее к себе и глажу по волосам.
- Не плачь, любимая. Шшшш... пожалуйста, Оливия.
Сломленный взгляд обращается ко мне.
- Я тоже тебя люблю.
- Я знаю. - Я глажу ее по лицу. - Я знаю, что любишь.
- Но я не могу... - ее голос дрожит. - Если я останусь здесь, если мне придется наблюдать за тобой... это будет все равно что гореть заживо, по кусочку, пока от меня... от нас ничего не останется.
Мои ребра сжимаются, будто вокруг них обвилась змея, делая каждый вдох болезненным и тяжелым.
- С моей стороны было нечестно просить тебя об этом, Оливия. - Я убираю ее слезы, вытирая их. - Пожалуйста, не плачь больше. Пожалуйста... забудь. Забудь, что я сказал. Давай просто…
- …наслаждаться временем, что у нас осталось, - тихо заканчивает она.
Провожу пальцем по ее переносице.
- Совершенно верно.
Оливия
Я жду за дверью кабинета королевы. Ее секретарь, Кристофер, сказал мне, что она, возможно, не сможет увидеться со мной сегодня, но я все равно жду. Потому что я должна... я должна попытаться.
Когда она входит в комнату, бодрая и деловитая, я говорю:
- Мне нужно с вами поговорить. - Она даже не смотрит на меня. - Это очень важно. - Она проходит мимо меня к двери своего кабинета. - Ваше Величество, пожалуйста!
Наконец она останавливается и поворачивает голову. Поджимает губы, оглядывая меня. И этот парень, Кристофер, должно быть, обладает ментальной телепатией, потому что без единого слова, когда королева входит в свой кабинет, машет рукой и ведет меня за собой.
Я не знаю, как долго она позволит мне говорить, поэтому, как только дверь закрывается, я сразу же начинаю.
- Николасу нужно больше времени.
Ее слова отрывисты и пренебрежительны.
- Время ничего не изменит.
- Он еще не готов.
Она заходит за свой стол и просматривает лежащие там бумаги.
- Конечно, готов. Он был рожден для этого - в буквальном смысле.
- Он этого не хочет.
- Но он это сделает. Потому что он благороден и это его долг.
- Я люблю его!
Это заставляет ее остановиться. Ее рука замирает над листом бумаги, она медленно поднимает голову, встречаясь со мной взглядом. А потом выражение лица королевы становится мягче - морщинки вокруг рта и глаз разглаживаются, делая ее взгляд более ласковым. Как у бабушки, которой она и должна быть.
- Да, я верю, что ты его любишь. Он ведь тоже любит тебя. Когда он смотрит на тебя... его отец смотрел на его мать точно так же - будто она была восьмым чудом света. В последние месяцы Николас так сильно напоминал мне своего отца, что временами мне казалось, будто мой сын стоит рядом.
Она жестом указывает на диван у камина.
- Садись.
Я делаю это осторожно, пока она садится в мягкое кресло напротив меня.
- После Томаса у меня был второй ребенок - дочь. Николас когда-нибудь говорил тебе об этом?
- Нет, - отвечаю я, и весь праведный жар покидает меня.
- Она была болезненным, красивым созданием. Родилась с пороком сердца. Мы пригласили всех специалистов, врачей со всего мира. Эдвард был вне себя от горя. И я бы отдала свою корону, чтобы спасти ее... но ничего нельзя было сделать. Мне сказали, что она не протянет и месяца. Она прожила шесть лет.
Кажется, она на мгновение потерялась в воспоминаниях. Затем ее серые глаза мигают, выходя из задумчивости. Ее взгляд возвращается в настоящее - ко мне.
- Именно тогда я поняла, что надежда жестока. Безжалостный подарок. Честность, завершенность, может показаться жестокой – но, в конце концов, это милосердие. - И тут ее голос превращается в сталь. - Между тобой и моим внуком нет никакой надежды на будущее. Никакой. Ты должна принять это.
- Я не могу, - шепчу я.
- Ты должна. Закон ясен.
- Но вы могли бы изменить закон. Могли бы сделать это ради нас… ради него.
- Нет, не могу.
- Вы же королева!
- Да, это верно, а у вашей страны есть президент. А что будет, если завтра ваш президент объявит, что выборы станут проводиться каждые восемь лет, а не каждые четыре? Что бы сделало ваше правительство? Что бы сделали ваши люди?
Я открываю рот... но ничего не произношу.
- Перемены требуют времени и воли, Оливия - в Вэсско нет воли для таких перемен. А даже если бы и была, сейчас не время. Даже монархи связаны законом. Я не Бог.
- Нет, - выдавливаю я, на грани полного срыва. - Вы чудовище. Как вы можете так с ним поступать? Как можете, зная, что он чувствует ко мне, заставлять его делать это?
Она поворачивается к окну и смотрит на улицу.
- Мать, хоронящая свое дитя, - это единственное, что может заставить человека по-настоящему тосковать о смерти, хотя бы из-за слабой надежды, что она снова увидит своего ребенка. Томас помог мне пройти через это в первый раз. Потому что я знала, что нужна ему. И когда мне пришлось похоронить его и Калисту, именно
