Боюсь ее, или хочу ее? Но ведь я только что сказал, что не хочу ни секунду мысленно заниматься ею. Но — я писал не о ней, а только о своих сновиденьях.
Все замечательно; еще несколько спокойных дней, и я буду снова кутить так, как никто не кутил!..
31 июля, вечером.
Живу теперь в одной из своих вилл неподалеку от Берлина. Ландшафт прекрасен — плоский, как зеркало. Почти нет растений, так как почва такая песчаная, что могла бы послужить для солонки. Но для своего огромного сада я приказал навезти тысячи вагонов чернозема прямо с Украины. Все в нем буйно растет. Я выращиваю здесь — то есть не я, а садовник, — редкие экзотические лекарственные травы. По этой причине меня посетил сегодня граф П., ботанический маньяк, такой тихий помешанный. Представьте, он способен встать на колени перед каким-нибудь обыкновенным цветочком и плакать над ним… Олух проклятый…
В два часа пополудни мы с ним гуляли по саду. Небо совершенно ясное. Дикое солнце как будто хотело проглотить нас. Я не мог его вынести, а уж этого идиота и подавно. Нарушая несколько законы гостеприимства, я оставил его коленопреклоненным перед каким-то бутоном и улизнул. Пташки, особенно воробьи, чирикали так беззаботно и многообещающе, мушки, роящиеся в воздухе так густо, как хлопья снега во время вьюги, жужжали монотонно, наркотически, точно так же, как бормочущие во сне фонтаны моего сада. Бреду себе и посвистываю. Беседка. «Посплю хорошенько в такую жару, пока этот помешанный не очнется!» — говорю про себя; раздвинув густую занавеску дикого винограда и плюща, вхожу в беседку.
Там была неожиданная полутьма; пришлось сначала привыкнуть к ней. Только через некоторое время я разглядел — Ее. Она сидела на столе. Спиной опиралась о стенку. Руки скрестила на груди; неподвижная. Лицо — ужасное. Никто, кроме ее мужа, не узнал бы ее. Скелет. Там, в саду она, вероятно, была бы желта как одуванчик; но здесь, внутри темно-зеленых стен, через которые не проникало ни луча солнца, где было темнее, чем в полуденном еловом лесочке, она походила на водяного, заболевшего желтухой.
Глаза открыты. Она не моргала — как Один; никуда не глядела. Я мог бы принять ее за труп, чудовищно сидящий, вместо того, чтобы лежать, если бы ее живот чуть-чуть не вздымался при каждом вздохе.
Это было чудовищно; но, несмотря на это, меня не охватил страх. Я даже не пустился наутек, а, сам не зная почему, воскликнул:
— Моя драгоценная супруга, как вы теперь, позвольте вас спросить, поживаете?
Она не отвечала. Это продолжалось бесконечно долго. В конце концов, послышался жуткий шепот:
— Плохо.
— Как бы не так! Ведь вы с виду такая веселая, молодая и свежая… — Бесконечное молчание. — Боюсь, что вы не победили в той главной битве…
— Я проиграла… — донеслось через некоторое время.
— Ради всех святых Божьих, как, вы, супруга моя, могли проиграть? Такая красотка!
— Все-таки невозможно соединить Ненависть с Сиянием Вечным… — донеслось снова из неподвижных губ спящей. — Ненависть черна; боги также черны; но Бог белый. Ночь не может войти в День; летучей мыши не дозволено желание стать солнечным орлом. Я надеялась, что примирю все это. Невозможно. Необходимо всё-всё любить; следовательно, и все самое гнусное. Любовь — это самое трудное, самое жестокое в мире. Здесь, однако, кроется Тайна, что самое гнусное растворяется в любви легче, чем то, что является гнусным только наполовину…
— И это самое гнусное — я? — выплеснулось из меня.
— Уже не ты, почти не ты… Не спрашивай, дай мне поспать. Подойди ближе.
И тут — я сел рядом с ней, и она — кошмар! Положила головку мне на грудь… И, видимо, спала; я тоже… По крайней мере, этот маньяк позднее сказал мне, что еще добрых два часа он молился перед цветочками…
— Я — тебя — люблю, — слышал я во сне ее сладкий голос. — Именно потому, что ты так немил мне. В величайшее мгновение, когда все рухнуло, я познала, что забрызганная ненавистью, не смогу стать Сиянием. И в эту минуту Воля и все остальное отказалось мне служить. Раз и навсегда. Я почувствовала себя беспомощной навеки, точно новорожденный младенец. Во всем, во всем, во Всем следует видеть благодатнейшее Сияние и Благодать, только Свое Сияние и к Себе Любовь, если человек хочет стать Божьей Благодатью Сияния и Любви.
Она еще долго и долго говорила, но я забыл о чем, как забываются сны. Тут мне захотелось поцеловать ее. Внезапно лечу в угол. А она стоит надо мной, совершенно иная! Исчез ее сомнамбулический взгляд, зеленое лицо запылало розовым светом, и старый, ужасный голос зазвучал раскатисто:
— Откуда ты здесь взялся, вечный паршивый пес?
— Я ничего — я ничего… но ты как раз обнимала меня…
— Я — тебя? Ты с ума сошел? Что за нахальство, обращаться ко мне на ты?
— Но ты — вы — спали и признались мне в любви — потому что вы проиграли эту битву…
— Что ты мелешь?.. Однако, — она закрыла лицо. — Да… Мне снился как раз мой обычный сон: что я должна съесть жабу: дохлую, вонючую, толстую, паршивую. И я даже надкусила ее. А ты здесь? Вон! Вон! — заорала она с небывалой злобой.
Я бы тут же послушался, если бы не упал на песок беседки. Она пинала меня ногами, вопя, как помешанная: «Вон! вон!»
— Не могу — прошу — прошу… Я как раз находился на небе, вы были там овечкой — а теперь сразу бросаете меня в пекло.
— Я только теперь тебя туда брошу! Погоди там, скоро. Эй! Уже скоро тебе придется иметь со мной дело!..
Так как она перестала пинать меня, я смог выговорить:
— Вы опять там находитесь? Беда! Вы, значит, ее не выиграли?
— Ее я проиграла. Но Я не проиграла. Проиграть что-либо значит только одно: вскоре это выиграть. Вместе с болью растет сила. Единственной матерью силы является боль. Ты не можешь дождаться, когда я буду сломлена, «исправлена»: такую душонку, как у тебя, это сломило бы тысячу раз! А я — из кремня превратилась в алмаз! Чем страшнее мои муки, тем страшнее моя жажда вернуть их тому, кто их причинил. Или ты раскроешь, кто это был и скажешь мне, когда мы в будущий раз снова увидимся, или все мое мщение падет ужасным образом лишь на тебя!
И она, быстро набросив на лицо вуаль, раздвинула зеленую стену.
— Супруга! — простонал я из глубины своего отчаяния. — Мщение принадлежит Богу. Вы как ребенок, которого беспрестанно бьют из-за какой-то плохой привычки; если он разумен, видя, что его будут беспощадно наказывать и в дальнейшем, он лучше бросит эту дурную склонность. Точно
