«Штерненгошик, мальчик мой, — сказал мне Вилли, — ты будешь походить на князя Ставрогина, который, чтобы произвести фурор, женился на умалишенной и горбатой, как я прочел в одном дурацком романе Достоевского». «Пьянчужка, — сказал мне наследный принц, — ты, случайно, не женился ли на деревянном женском автомате, на этом — как бишь ее звать — je m'en fiche[1], из сказок Гофмана?». Но один известный поэт, которому Вилли когда-то дал аудиенцию и тотчас же выгнал вон пинками в зад, говорил мне с восторгом: «Люди слишком часто путают сон с бдением, божественный отдых с ленью, медленно крадущегося тигра со свиньей. Она спит, спит, спит! Но пробуждение будет ужасное, особенно для вас, господин князь».
И он был прав, поэтический озорник!
Уже наша первая брачная ночь имела последствия… — подчеркиваю, что я скорее умер бы от омерзения, страха и чего-то еще неизвестного… чем еще раз В последней стадии ее беременности я заметил в ней значительные изменения духовного порядка… Глаза она больше не опускала, но глядели они все время неподвижно вперед, в таинственную неизвестность. Она ходила все быстрее, говорила все отрывистее, голос ее приобретал металлический оттенок. Если прежде она целыми днями простаивала неподвижно, как статуя, у окна или лежала, как ее достопочтенный папаша, на полу, теперь она бродила в природе; случалось, проводила целые ночи одна где-то в лесах. Непрерывно читала. А несколько раз — удивительное дело! — даже засмеялась; часто сама даже обращалась ко мне и некоторое время разговаривала так, как говорят нормальные люди…
Такое состояние ее по истечении шести недель после родов — она счастливо родила мне живого, похожего на меня мальчика — было все более явственно и заметно со стороны. Она все чаще отдавала теперь приказы прислуге и делала это так, что все униженно подчинялись ей. И постоянно что-то писала. Иногда ее глаза горели зловещим огнем, но глубокая задумчивость и меланхоличность в ее настроении всегда преобладали. И только теперь во мне стало просыпаться к ней чувство какого-то теплого расположения и желания… Однажды я решился лечь на ее ложе еще до того, как она вошла в свою спальню. Не испугавшись, она не выразила никаких чувств и довольно долго глядела на меня, а затем ушла на псарню, где и провела всю ночь на соломе. Я дрожал от загадочного предчувствия, что вскоре произойдет что-то страшное. И оно произошло! Однако взрыв оказался ужаснее всех моих фантазий.
Я сидел у колыбели моего несчастного сыночка. Хельга тут же недалеко лежала на кушетке и писала. Я гладил малютку по реденьким белым волосикам и разговаривал с ним:
— Мой крошка дорогой, ты ведь мой, мой, правда? Ну, скажи! Кивни в ответ головкой! — И я сам покивал его головой. — Вот видишь! Как же не так! Ты ведь даже больше похож на меня, чем на маму. У тебя нет ее глаз, большущих как плошки, твои глазки такие маленькие, задушевные, как мои. У тебя светленькие, реденькие волосики, какие были у меня, и такой же, как у меня, маленький, кругленький носик-вишенка…
Послышалось шипение, жуткое… в испуге я оглянулся, чтобы посмотреть, нет ли в комнате змеи… Хельга спокойно продолжала писать, не поднимая глаз… А я, хоть и чувствовал, что следует сразу же уйти, к сожалению, из-за какого-то бессмысленного упрямства, продолжал…
— Гельмутик мой, что ты так смотришь на маму? Как будто ты ее боишься… Не бойся, она тебя не обидит, а если и захочет тебя отшлепать, папа ей не позволит, ведь ты совсем, совсем такой же, как я…
Послышался ужасный, хоть и приглушенный звук, похожий на непроизвольный рев леопарда, увидевшего в цирке горящий обруч. И в тот же миг головка ребенка исчезла под подушкой, которая волнообразно задвигалась. Не понимая, что все это значит, я стал оглядываться по сторонам и увидел, как Хельга — с лицом Медузы — схватила малютку за щиколотку, и он повис вниз головой. И тут же маленькое тельце полетело вверх над головой жуткой матери, я почувствовал ужасный удар и лишился чувств.
Очнувшись, я увидел свою супругу, сидевшую на турецкий манер на полу и курившую виргинскую сигару. Между нею и мной неподвижно лежало голое тельце с расколотым черепом. Я почувствовал что-то липкое в своих волосах и на лице, потрогал — кровь и мозг! Довольно долго я не мог понять, что собственно произошло, так как все еще чувствовал себя одуревшим после удара по черепу И вдруг она заговорила спокойным, страшным, совершенно другим, чем когда бы то ни было прежде, голосом:
— Таинственные силы овладели с детства моей душой, пленили мою волю. Только оттого я связалась с тобой, самым отвратительным человеком на свете. Теперь я победоносно стряхнула их с плеч и стою здесь совершенно новая, сильная, страшная; горе тому, кто преградит мне путь! Ты запятнал меня раз и навсегда, не половым актом, а тем, что заставил меня девять месяцев носить в себе эту твою мерзость, которая стала мною, а я — ею… я чуть не обезумела!.. Он должен был погибнуть! Запомни: няня уронила на его голову тяжелое золотое пресс-папье; если будешь говорить не так, я заявлю, — а свидетелей нет, — что ты убил его! С сегодняшнего дня мы не обменяемся ни словом, контакты между нами будут лишь при крайней необходимости и письменные, только не пиши сам, от твоего почерка меня неудержимо тошнит!
И она поспешно удалилась.
Буду краток. Я послушался ее приказа. Няне, после личного вмешательства императора, увеличили срок наказания с четырех до восьми лет. Хельга первым делом взяла на себя управление моим имуществом и, должен признаться, занималась этим хорошо. Все дрожало перед ней. Дважды я решился заговорить с ней, и каждый раз в ответ на это она, надев сперва перчатку, отвечала такой оплеухой, что я еле мог устоять на ногах. Хуже всего было то, что она мне чем дальше, тем больше нравилась. Потому что она и внешне невероятно изменилась: порозовела, пополнела — словом, сделалась самой очаровательной женщиной на свете. Пока она была со всем согласна, я не обращал на нее внимания; и только теперь, когда она стала для меня недосягаемой, я страстно желал ее. Из-за этой жажды обладать ею, у меня в голове возникла несчастная идея. «Когда-то ее укротили побои ее отца; быть может, подобная процедура сделает ее и теперь более податливой; я, конечно, не хотел, чтобы она вторично впала в свою былую апатию, — однако, если бы это произошло в разумных рамках, наполовину, это было бы совсем неплохо». Впервые после свадьбы я
