— Может быть это не так, Хельгочка. Уродливо только то, что мы видим сквозь призму своей ненависти и отвращения. Только ненависть достойна ненависти, только отвращение отвратительно; нет, даже и оно — нет… И ты, Душа, избавленная от оков тела, до сих пор не видишь этого?
— О душа без тела! Подземный крот не так слеп, как она!
— Хельга, моя Вечная, Богиня спящая! Я стою на границе смерти и Жизни; то, что лежит позади меня — смерть, а Жизнь — то, что мчится на меня. Я вижу их обеих — Божьей милостью — Твоею Милостью — милостью Его, Великого Незнакомца. Ты хотела уничтожить меня, а из самого жалкого сотворила — Избранника Божьего… Через страдание и безумие. Благословенна моя судьба. Благословенны все удары, нанесенные мне Тобой! Благословен Твой Супруг! Благодарю Вас! Я не Бог и Сияние, коими являетесь вы; но все же я являюсь отражением Божьего Сияния, и, следовательно, также им самим. Я — грязь под Твоим ногтем, Возвышенная; но и этого мне достаточно; и это сделало меня Тобой, Тобой — навеки… Самый покорный, до смерти избитый пес тоже Бог. Все сущее, и ты сама — лишь отражение Божественного Сияния — а сам Бог — это лишь Его собственное Отражение…
— Как звучит твой голос! Полон золота и величия… Подай мне руку… Какая маленькая и мягкая… Что — что — что так очаровательно задрожало во мне? Как будто я дотронулась — до Него… — Она вся изогнулась от чувственности. — Боже, это — ты — ты?
И невольно, гонимая только желанием, она открыла глаза. В последний раз заревели небеса. В сто раз усилился белый Свет. Невидимыми стали огни фонарей, как свет от спички в сиянии полуденного солнца. И каждый черный камень старинных стен стал феерическим, солнечным алмазом.
— Кто здесь?.. О! Это не вы… Однако — это вы — вы, это ваше инфантильное, детское выражение, — но как вы потрясающе красивы! Серафим! Бог! Солнечный Бог — само солнце… Все вокруг засияло алмазным светом Твоим… О, как долго я была слепой и не видела твоего Великолепия! О, ты сам был таким слепым, что не видел его, — чтобы я его не увидела… А как ты велик и могуч, ты возвышаешься над звездами, как — Он… Он и ты — вы едины! Ты и я — мы едины! Во Всеобщем сиянии! Ты, Океан Белого Света Моего, безграничного, Ты есть все сущее! Ты совершенство, какое ты нежное и сладкое! Ты мое чудовище — полюбовное! Первоначальный Победный Хаос, ты — всевластная Гармония! Все, что не является Тобой, — лишь диссонанс и убогость! Но ты есть все сущее, только видеть это необходимо; всё — ты, как только это всё узнает, что оно — Ты… Только сейчас, глядя на Тебя, возвышенного и в покорности, божественного и в унижении, я знаю, что это Вездесущность Божья, что Все есть все и Едино… О, какая сладкая Мерзость и какая сияющая Слепота! Насколько сладостна Боль, прекрасна безобразность, правдива Ложь — и как Ночь сверхсолнечна!.. О, приди, Красота Моя Вечная — войди в меня, озари Пробужденную и Спасенную…!
И она рванула князя на себя. Он почувствовал боль на лице, но такую странную, как будто ее почувствовал кто-то другой, находящийся под ним…
Прелестный гремел вокруг них Свет Вечный…
Как раз в ту минуту и на том месте, когда и где скрылись на востоке западные, отгремевшие тучи, взошло солнце. Крепостные слуги, родственники Штерненгоха, врачи прокрались, недоумевающие, в башню — и в голодную тюрьму. Испытывая осторожный ужас, зажгли фонари. Ибо фонарь князя погас, облитый Высшим светом… И увидели его, лежащего на чем-то розовом и зеленом и — двигающегося…
Все бросились прочь. Некоторые упали в обморок, Вернулись. Оторвали князя, постоянно находящегося в движении… их невидящего, светло улыбающегося.
Один из слуг, о котором говорили, что он обладает даром второго зрения, утверждал, что, входя в темницу, увидел, что озарена она снежно-белым сиянием, на земле невиданным; оно быстро исчезало и тут же угасло во мраке.
Кости рук и ног годичного трупа были обмотаны веревками. В том, что осталось ото рта, были найдены нечистые тряпочки, признанные наукой остатками носка. Эта же наука установила в «желудке» остатки непереваренной сырой крови и констатировала, что смерть наступила примерно через две недели вследствие кровопотери; связанная изгрызла свои плечи, колени, и вообще все, до чего могла достать зубами. В противном случае она, мол, могла прожить еще несколько дней. Как утверждали ученые, она сделала это для того, чтобы утолить жажду Мы, однако, считаем, что она покончила с собой.
Князь Штерненгох, вследствие падения на труп, поранил лицо его обнаженными носовыми костями. Демона и здесь была милостива к нему! Через два дня он умер от заражения крови. До того момента, как сознание в последний раз покинуло его, — он постоянно улыбался и был весел, как юноша, которому только что девушка призналась в любви. Он, сверхбезумец, за одну минуту выражал больше замечательных мыслей, чем нормальный умный человек способен выразить за всю жизнь. Конечно, он бредил; например, свою Супругу он принимал за солнечное сияние.
Люди, стоявшие над ним в час его кончины, не смотрели на него теми Глазами, какими Она глядела в голодной тюрьме на настоящий образ его проясненной души. Но, невзирая на это, они не узнавали его и боязливо шептали: «Как он прекрасен!» Действительно, даже для земного взгляда его бедное личико стало хорошеньким… Удивительно утончился и понежнел его нос; сжались трансцендентально улыбавшиеся толстые губы, создавая скорее тонкую линию. Чудесным образом увеличился лоб; и даже закрытые глаза говорили больше, чем раньше, когда глядели…
И в ту минуту, когда закрывали над ним гроб, его лицо мистически запылало, как будто внутренним сиянием под взглядом солнца. В течение всего дня оно не появлялось — и зашло снова за тучу в ту секунду, когда захлопнулась крышка гроба над головой Покорного Победителя.
Это Богиня послала покинутому Одеянию Его Святой Души последний солнечный поцелуй.
СОБСТВЕННОЕ ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ФИЛОСОФА ЛАДИСЛАВА КЛИМЫ
Родился 22 августа 1878 года в Домажлицах. Отец был чиновник; умеренный «достаток». Двое братьев, две сестры; все умерли детьми. Все они были мне противны до отвращения — не потому, что были мне отвратительны, а потому, что были слишком близки со мною. Родители также мне были противны, и я их едва не возненавидел, хотя и не мог жаловаться на них, потому, что они дерзнули быть ко мне еще ближе — столь парадоксально позорно близко… Я ненавидел в детстве
