В мае 1921 года Бёлер переехал в Германию — я часто упоминаю о нем, потому что он был, в самое гнусное время, совершенно будто с неба упавшим Vorsehung[47] — и, наверное, единственный мой до сих пор бывший друг (мой замечательный и в чем-то понимавший меня отец по сравнению с ним — злейший враг, как и его жена). Летом того же года д-р Дворжак и я работали над широко известным «Матеем». С ним не пьянствовалось столь интенсивно, как с Бёлером, но зато более экстенсивно, — целыми месяцами, каждый день, до утра и дольше. (Интенсивнее всего я пил всегда в одиночестве — чтобы какой-нибудь дурень не сказал когда-нибудь, что XY меня, дескать, совратил). «Матей Честный» был представлен в 1922 году — 22.2 — и где-то месяц спустя «Трактаты и Диктанты». «Матей Честный» принес мне хотя бы что-то, «Трактаты и Диктанты», помимо аванса Халупного в 1000 к. — ничего. Пьянство достигло, да будут боги благословенны, своей вершины. Зимняя спячка. В конце 22-го года — впервые борьба с ним — это было ужасно. Смысл 23-го года (если умолчать о самом интимном) — борьба против алкоголя, спасшего мне жизнь и грозившего теперь ее уничтожить. Успешная, хоть и трудная. Кроме этого: был заполнен (этот год) сотрудничеством с Дворжаком (по большей части). А 24-й год вплоть до нынешнего дня (2 февраля) — судорожно-героическая борьба против всего — таких сражений, впрочем, в моей жизни было уже пять или шесть. А внешняя ситуация остается прежней.
Мою жизнь характеризуют — с внешней стороны: независимость, отсутствие «профессии», возможность жить для себя в любых обстоятельствах; по сути, я всегда был отшельником… Вот периоды — внешние — в моей жизни: первых порядка семнадцати лет в наши дни, впрочем, вовсе невозможно избегнуть мерзости, именуемой школой, если только твой отец не Ницше, «возведенный» на трон, — но вне школы я был необычайно свободен, благодаря моим мудрым родителям, которые каким-то удивительным образом чувствовали, в чем нуждается моя сокровенная натура; далее: опять примерно семнадцать лет — время, когда молодые люди заняты зубрежкой, гонкой за протекциями и гниют в рабстве разнообразных бюро, — я был «частным лицом», совершенно свободным для отшельнической жизни. (Определенный аналог этого: Шопенгауэр; жаль, что мне в наследство досталось не тридцать тысяч марок, а всего-навсего одиннадцать тысяч золотых); третий период продолжается до сих пор, «кустарничество» в условиях абсолютного недостатка денег — при тотальном равнодушии к приобретению оных, постоянной «беспечности», оставлении всего на «произвол судьбы» или Провидения (я никогда ни у кого не просил денег, кроме тех, кто заранее сам мне говорил, что его касса всегда для меня открыта; ничего не принимал от женщин, несмотря на многочисленные многообещающие предложения и мою ужасающую нужду — и во многих случаях вел себя, как миллионер, не зная, что случится через четыре дня). Так шли дела, и идут до сих пор — а как, одним чертям известно… Главной причиной были несколько моих друзей (более-менее), — а именно (в алфавитном порядке) главным образом: Биттерман, Бёлер, Бржезина, Дворжак, Фидлер, Халупны, Кржиж (д-р), Кодичек, Павел, Срб, Зламал — но… но… Конечно, я и сам что-то зарабатывал, но главным образом все мои подобные фарсу скандальные «профессии» ничего не значили[48].
В конце концов, я ощущаю любые «заработанные» деньги самой гнусной гнусью, любую общественно-полезную работу — самой нечестивой нечестивостью, — необходимое следствие того, что было сказано об антагонизме, об отвращении к людям в моем детстве… Я бы с радостью переносил робинзоновский способ пропитания — или заработки кражами, но в десять раз честнее, чем получать 13-ю зарплату — получать дары от малых меценатов. Ну, наверное, я и воровал: в детстве воровство — единственный способ честной покупки.
Вся моя жизнь была таким последовательным отклонением от всего человеческого, жизнью, с самого начала лишь для себя, а с 31-го года жизни — лишь для Себя, примеры которого вряд ли найдутся в истории (разве что у великих забытых). Я всегда шел по одной и той же дороге — и моя жизнь имеет один и тот же колорит. Я не могу отклониться от него, даже если бы хотел, — понятие развилки Геракла для меня — китайская грамота. Как мал был Геракл, если искушение могло хотя бы дохнуть на него! Как мал был Христос, искушенный — вообще — дьяволом! Подобные дела минувших тысячелетий нужно оставить позади. Впрочем, несколько раз я говорил сам себе, когда мне приходилось совсем туго в практической жизни: забудь о своем безумствовании, поживи хотя бы какое-то время как все эти стада, руководствующиеся инстинктами, как ты — по крайней мере, большую часть времени — жил, когда тебе было семь лет — хотя бы так — на какие-то мгновения (однажды целые два дня) я пытался выяснить, получится ли это, — смешнее некуда! Как будто бы ястреб хотел жить под водой, подобно карпу! И если бы я этого хотел, то не мог бы, а если бы мог — не хотел бы…
«Отступление», — говорит Веллингтон у Граббе, — «невозможно по двум причинам: во-первых, ему препятствует наша честь, а во-вторых — лес Суанейский». Тут, впрочем, есть материал для размышления; я могу сказать о себе, начиная с моих пятнадцати лет, то же самое, что Ницше: «Ich bin immer am Abgrund»[49]. — И идея sui occisionis[50] сопровождает меня столь же сладко, верно, как дорожная палка — это длится тридцать лет, и я ничуть от этого не устал. Все практическое должно было
