нем складной баллады: Дагеклан до конца своих дней хранил тайну ночного полета. А зря: лишь поэт, одаренный талантами свыше, способен достойно описать осеннее звездное небо, серебряный челн луны и странную всадницу, летящую в сполохах золотого огня среди облаков — над темными полями, над снежными вершинами Немедийских гор, над огнями селений и сверкающими нитями рек…
Многие говорили потом, что видели в эту ночь над Аквилонией падающую звезду.
Глава шестая
Король
Что видишь ты в зеркале, мой друг?
Он отвечал: вижу себя.
А что ты видишь в себе, мой друг?
Он отвечал: снова вижу зеркало.
Королевский дворец был самым большим и величественным зданием Тарантии. Возможно, иной знаток архитектуры из Зингары или Аргоса и морщил нос, поглядывая на скопление разновысотных построек, составлявших дворец властителя самой мощной из хайборийских держав, но вслух высказывать свои сомнения никто не осмеливался. Раньше, когда тарантийские мудрецы устраивали шумные споры по всем вопросам бытия и духа, иные зодчие разражались длинными речами, сравнивая дворец с палаццо и поместьями южных стран, намекая на излишнюю мрачность строения и несоответствие составляющих его частей.
«Как?! — восклицали тогда академики, взмахивая рукавами длинных черных мантий. — Вам не нравятся центральные залы? Но они были возведены еще во времена короля Хагена, отца Вилера и деда Нумедидеса, властителя сурового и верного обычаям того времени. Да, своды их излишне мрачны, внешнее убранство аскетично, но взгляните теперь на главный портал нового фасада, украшенный колоннами в коринфском стиле, офирской лепниной и мессантийскими портиками. Верх изыска! А золотые львы по сторонам лестницы? Сии животные символизируют мощь Аквилонии и нашего великого монарха, Конана Киммерийского».
Несогласные многозначительно переглядывались: с их просвещенной точки зрения сочетание офирской лепнины и мессантийских портиков говорило об отсутствии тонкого вкуса, а пышные капители высоких колонн никак не вязались с триглифами и метопами кофийского фриза и слишком тяжелым, сделанным из красного мрамора антаблементом.
Относительно же золотых львов расхождений не возникало: статуи, выполненные аргосским ваятелем, знаменитым маэстро Пиццоли да Мессано, поражали мощью и служили достойным обрамлением величественных церемоний, когда, в окружении вельмож и рыцарей, облаченный в шелк и бархат, старый король являлся перед народом в дни праздников и торжеств. Тогда его сопровождали прекрасная королева Зенобия, юный принц Конн и верные соратники, среди которых блистали полководцы Троцеро и Просперо — их мечи принесли Конану Великому немало славных побед. И ударяла в щиты королевская гвардия — бесстрашные Черные Драконы в высоких гребнистых шлемах, и приветствовал государя их начальник, преданный Паллантид…
Те времена отошли в прошлое. Зенобия умерла, Конан — киммериец отправился в дальние странствия, а наследник, на чьи плечи легла вся тяжесть государственных забот, появлялся теперь на крыльце в окружении совсем других вельмож.
Конн статью и силой вышел в отца: те же черные волосы, синие, как небо, глаза, могучие мускулы, гордый поворот головы… И все же в облике его читалось нечто иное, унаследованное, должно быть, от матери: черты лица более мягкие, взгляд не столь пронзителен — в нем редко загорался огонек безумного бешенства, приводивший в трепет тех, кто имел счастье (либо несчастье) лицезреть вблизи его отца, короля — варвара, завоевавшего трон Аквилонии многие годы назад…
Конн откинул со лба черную прядь и усмехнулся. Он разглядывал свое отражение в до блеска начищенной поверхности круглого щита, висевшего на стене залы. Во дворце, конечно, имелись зеркала — из благородных металлов, стали, горного хрусталя, в богатых золотых и серебряных рамах, а в спальнях висели попроще, из олова и меди — но он любил вглядываться в этот щит, в неясные глубины металла, несколько искажавшие отражение и делавшие его слегка размытым. Даже старый Эвкад, ведавший описями оружейной, не мог с уверенностью сказать, откуда взялся этот щит, из какой страны света он привезен и из какого материала сделан.
Молодой король слегка коснулся пальцами гладкой холодной поверхности. Пожалуй, отец не одобрил бы его прически. Длинные локоны разделял прямой пробор, их слегка завитые концы падали на отложной воротник камзола, расшитого бисерными узорами. Мода на камзолы и короткие широкие штаны с прорезями пришла из Зингары, подвластной ныне Аквилонии, — отец никогда не жаловал тамошних щеголей. «Ты стал похож на своих царедворцев, сын, — сказал бы, наверное, Конан. — Не забывай, что достоинство монарха не в пышных одеждах». Сам он носил тунику, украшенную золотыми изображениями аквилонских львов, а тяжелый плащ застегивал на левом плече брошью в форме оскаленной морды своего любимого зверя. Впрочем, Конан не любил парадных одежд, предпочитая им кожаные штаны, сапоги и безрукавку, в которых появлялся на охоте либо на заднем дворе, где учил сына владеть копьем, мечом и тяжелым боссонским луком.
Впрочем, прежде чем его допустили до настоящего оружия, Конн немало часов провел в этом зале, бывших покоях Хагена, где повелитель Аквилонии устроил свою оружейную. Отец, облаченный в броню, восседал на стуле, а юный наследник наскакивал на него с деревянным копьем и мечом в руках, нанося удары, долженствующие научить его выбирать наиболее уязвимые места в доспехах противника. Иногда Конан отмахивался от мальчика железной перчаткой, словно от докучливого комара, и тогда принц катился по полу, весьма больно при этом ударяясь лбом и коленками.
И сейчас все здесь оставалось почти как при старом короле. Старый Эвкад каждый день вытирал пыль с полки огромного камина и с круглого стола, на котором спокойно мог бы гарцевать вооруженный всадник, с резных шкафов с крепкими дверцами, сметал веником сор с лежавшего на полу туранского ковра песочного цвета и, конечно, чистил оружие, во множестве висевшее по стенам.
Когда-то от одного вида этой огромной коллекции у юного Конна кружилась голова и начинали чесаться руки. Смертоносная сталь клинков притягивала, словно пристальный взгляд удава. Каких только мечей не висело в простенках между высокими стрельчатыми окнами! Короткие гиперборейские, с обоюдоострыми языкообразными лезвиями, темные, как небо этой колдовской северной страны, холодной и неприветливой; более длинные немедийские, грубоватые, с простыми крестовинами и круглыми головками рукоятей — прямые и бесхитростные, как жители Немедии; тяжелые аквилонские клинки с изысканными рукоятями, украшенными инкрустацией из золота, серебра, меди и латуни; суживающиеся к острию кончары с длинными ручками; гибкие зингарские клинки с эфесами, похожими на металлическое кружево, — они сверкали в лучах солнца драгоценными камнями и позолоченными гардами… Блеском и дорогой отделкой соперничали с ними кривые туранские сабли и ятаганы, похожие, благодаря изысканной гравировке, более на украшения, нежели на орудия смерти…
Всю левую стену занимали кинжалы. Их клинки имели по большей части ромбическое сечение, но попадались также плоские и широкие. Иные длиной не уступали коротким мечам: аквилонские дуссаки имели однолезвийные прямые клинки в полтора локтя и годились для ближнего боя. Узкие, как иглы, кинжалы разнообразных форм именовались «Милость Митры», ибо, одолев противника, истинный рыцарь, приставив лезвие к горлу поверженного, обязан был вопросить, желает ли тот сдаться. Ежели побежденный признавал себя таковым и мог пообещать достойный выкуп, ему даровалась жизнь. Иные же знатоки дел оружейных утверждали, что милость Митры заключается как раз в том, чтобы добить противника, избавив последнего от мук физических, вызванных ранами тела, и мук душевных, порожденных бесчестием проигравшего
