схватку.
Стены по обе стороны от входной двери занимало метательное оружие. Здесь было большое собрание луков: легкие туранские, тяжелые боссонские, луки с костяными и металлическими вставками; заплечные и те, что приторачиваются к седлу. Рядом висели колчаны — деревянные, сафьяновые, медные, украшенные драгоценными каменьями, и простые кожаные. Имелось и множество самострелов: от простых, представлявших грубое деревянное ложе с деревянной же дугой и тетивой из пеньки, до хитроумнейших арбалетов с целой системой коловоротов, способных выпускать сразу по несколько стрел. В углах залы стояли четыре метательные машины: аркбаллиста, катапульта, единорог и туранский лукрим.
Справа от камина в специальных подставках вздымались копья, алебарды, бердыши и секиры. Все они отличались крайним хитроумием наконечников, снабженных крюками и захватами, а также металлическими перьями наподобие рыбьих костей, призванных удерживать смертоносную сталь в человеческом теле и наносить ему наибольший ущерб. Напротив висели палицы, шестоперы, цепы, дубины, кистени, боевые молоты и прочее оружие, призванное дробить, разбивать, раскалывать и плющить в лепешку.
Конн прекрасно разбирался в оружии. Он с одинаковым искусством владел тяжелым двуручным мечом и легкой зингарской шпагой, аргосской датой для левой руки и рыцарским копьем для конного боя, умел крутить палицу так, что она превращалась в воронку смерча, умел метать хассак и всаживать арбалетный болт за полсотни шагов в яблоко на голове слуги. Он владел не только приемами поединка, но и стратегией и тактикой битвы, ибо был королем и полководцем, коему положено ведать искусство воинского построения, атаки и отступления, разведки боем и неожиданного маневра. Ответственность за исход сражений тяжким грузом лежала на его плечах, и залогом побед служила не только храбрость на бранном поле, но и знание всех мелочей, которыё, подобно мозаике, складывают события в пользу достойнейшего. И Конн умел в нужное время выстроить «знамена» своих вассалов, объединявшие несколько десятков рыцарских «копий», в свою очередь состоявших из именитых всадников и их свиты, — «клином», «скорпионом» либо «вепрем», смотря по обстоятельствам; либо пустить вперед «однощитных рыцарей», не имевших ни слуг, ни оруженосцев, либо отдать преимущество гандерландской тяжелой пехоте под прикрытием боссонских лучников.
Он был сыном киммерийца, а в Киммерии уже на десятую весну мальчишка получал копье и коня и мог в одиночку одолеть волка. Конан, его отец, сократил этот срок для наследного принца — настоящее оружие он вручил сыну, когда ему было семь лет.
Конн хорошо помнил тот день, когда аквилонское войско нависло своей громадой над рубежами Офира. Отец, верхом на вороном жеребце, в броне и короне, сверкавшей ярким кольцом в его черных волосах, безмолвно возвышался лицом к войску, и печать тревоги не сходила с его сурового, покрытого многочисленными шрамами лица. Слева от него, на караковой лошади под алой попоной, сидела королева Зенобия, в бархатном платье, стянутом золотым поясом, с рубиновой заколкой на груди, а справа, в сопровождении наставника Эвкада, гарцевал, счастливый и возбужденный, он, юный принц Конн.
Эта картина отчетливо стояла сейчас у него перед глазами — не в глубинах зеркального щита, а в памяти, запечатлевшей навсегда его первое сражение. Он снова видел глубокие темные глаза матери, ее белые руки и плечи, казавшиеся творением искуснейшего скульптора, ее тонкие пальцы, сжимавшие поводья, стрелы черных ресниц и волну светлых волос, сбегавших на плечи из-под обруча короны. Лицо ее было спокойным, но Конну казалось, что в ее агатовых зрачках бьются затаенные ликующие искры, словно королева предвкушала некое торжество и радостно его ожидала.
Внизу, у подножия холма, за цепью Черных Драконов, замерли, словно статуи, закованные в железо воины Аквилонии. Полководец Просперо, нахлестывая коня, приближался к своему владыке. Синий его плащ летел по ветру, и так же, подобно разноцветным крыльям неведомых птиц, развевались плащи мчавшихся за ним предводителей отрядов — сотни, высших командиров, графов и баронов, сопровождаемых гонцами, трубачами и стражей. Пестрая кавалькада остановилась возле цепи гвардейцев, и дальше Просперо поехал один. Он был без шлема, он улыбался, склонив голову…
«Великий день, государь! Столь же великий, как тот, когда мы разгромили полчища Тараска!»
Низкий голос военачальника снова прозвучал в ушах Конна. Что же ответил отец? Кажется, он сказал, что великие дни еще впереди и наступят, когда падут стены Ианты и Хоршемиша, а флот Аргоса и Зингары выйдет в море под аквилонским флагом…
«Можно ли в том сомневаться, можно ли сомневаться в победе?» — спросил тогда Просперо. Сподвижник отца верил своему королю беспредельно. Ни на миг не усомнился он, что Сердце Аримана, талисман Аквилонии, по-прежнему находится в сильных руках монарха и, явленный войску, воодушевит его на победу. И только Конан знал, что рубиновый камень исчез, а Зенобия, его преданная супруга, ведала, где он спрятан. Ибо исчезновение багрового камня и его чудесное обретение было задумано и осуществлено ею во имя спасения от тех, кто покушался на божественное Сердце!
И когда Просперо, приподнявшись на стременах, вопросил, в чьих руках сверкнет пламень, сулящий победу Аквилонии и поражение врагу, Зенобия медленно и торжественно повернулась к принцу и спокойно произнесла: «Отдай свой щит королю, Конн. Он слишком тяжел для тебя и слишком дорог, чтобы его изрубили офирские клинки. Наступит время, ты обретешь силу мужа, тогда этот щит будет твоим. И то, что в нем скрыто — тоже».
Принц отцепил от седла тяжелый сверкающий диск с большим рогом в центре и подал отцу. Он был удивлен и раздосадован: первый его боевой щит, и вправду слишком тяжелый для детской руки, оказался тайным хранилищем рубинового камня, спрятанного в углублении под рогом.
Держа щит перед собой как большое блюдо, на котором между двух аквилонских львов огромной багряной каплей сверкало Сердце Аримана, Конан поднял взгляд на свою королеву, и в его синих глазах мелькнуло удивление, смешанное с восхищением и любовью. Король коснулся талисмана, и в глубине его вспыхнул холодный огонь. Кровавый луч потянулся к югу и пал на офирский рубеж, суля разор и поругание врагам аквилонцев. Войско взревело тысячами луженых глоток, ударили мечи по щитам, взвились боевые стяги, и армия Конана Великого двинулась на Ианту.
В тот день произошло первое сражение, и семилетний Конн принял в нем участие: он метнул копье, которое, пролетев расстояние в пятнадцать локтей, вонзилось в землю. Потом Эвкад увел принца под прикрытие сотни Черных Драконов. Сидя на коне рядом с матерью, Конн наблюдал с холма, как аквилонские войска ломят сопротивление офирцев. Он жаждал быть там, среди битвы, но Зенобия придерживала повод его коня, ласково улыбалась и говорила, склонясь к плечу сына, что впереди у него много сражений, сулящих славу, — он слушал и сжимал слабой еще рукой эфес меча…
Ему было десять лет, когда маги Белой Руки похитили его на охоте и увезли в мрачную Халогу. Отец, презрев опасности, в одиночку пустился в погоню и вызволил сына. Потом он двинул на Гиперборею войска, уничтожил колдовской орден и подчинил северную державу. К тому времени Офир, Коф, Аргос и Зингара уже признали власть Аквилонии. Спустя еще пять лет Великий Киммериец обрушился на Стигию, разбил ее войска, рассеял и перебил жрецов Змея Вечной Ночи. Конн сражался бок о бок с отцом, выказывая немалое мужество и, что было для короля более важным, полководческий дар — во главе отборных отрядов он первым ворвался за стены Луксура и возложил щит и меч на Трон Слоновой Кости.
Все сбылось, как задумал Конан Великий. Огромная Империя охватила почти все хайборийские земли: иные страны признали свою полную зависимость от Аквилонии, другие исправно платили дань. Сын киммерийского кузнеца, родившийся на бранном поле и бежавший из родных мест пятнадцати зим от роду, прошел путь, предначертанный богами, и поднялся на высшую ступень земной иерархии. Имя его гремело от Пустошей Пиктов до моря Вилайет и далее — до самого Восточного океана.
И лишь немногие знали, что прежде, чем задушить Нумедидеса на ступенях его собственного трона и воссесть на престол сильнейшей хайборийской державы, Конан-киммериец оставил свой след во многих землях: был вором и грабителем в Заморе, наемником в Зингаре, Туране, Немедии и Офире, следопытом в Боссонских топях, вождем запорожских мунган и свирепых афгулов, пиратом Амрой, чье имя наводило ужас на жителей побережья Западного океана, контрабандистом, возившим тайные грузы по морю Вилайет… Где и в качестве кого подвизался он еще, Конан, пожалуй, и сам затруднился бы вспомнить.
Скальды воспевали деяния Великого Киммерийца, но в их балладах он всегда был окружен романтическим ореолом чудесных подвигов, блистая броней и оружием под грохот битвы и приветственные крики сподвижников. Те же, кто дерзал распевать куплеты, порочившие королевское достоинство, лишались
