Хирка стёрла буквы рукавом свитера. Она положила поленья в очаг и раздула угли. Заплясали языки пламени. Надо поесть, но она не могла. Она вернулась к отцу, неподвижно лежавшему в кровати. Серое шерстяное одеяло было слишком тонким. Хирка вытащила из-под кровати свёрнутую волчью шкуру. Она слегка запылилась. Стоит ли вытряхнуть её? Хирка натянула одеяло до подбородка отца, вынула его руки наружу и положила на него. Руки были холодными. Большими и холодными.
Хирка встала на колени у кровати и стала растирать руки отца, чтобы вернуть им тепло, но это не помогло. Конечно. Какая же она дура. Отец умер. Хирка улыбнулась, но чувствовала она только боль. Боль исказила её улыбку и превратила её в гримасу, и она зарылась лицом в волчью шкуру, чтобы утихомирить эту боль. Но боль не прошла. Неужели она останется навсегда? Станет невыносимым спутником Хирки до самой старости? Или до того дня, когда до меня доберутся Колкагги. Чёрные тени.
Хирка различала запах волка, который ничем невозможно вывести. Охотник может убить волка. Руки охотника могут содрать с него шкуру, а купец может отвезти одеяло из волчьих шкур на край света и продать. Но Хирка до сих пор чуяла волка. На какой-то миг это ощущение показалось ей похожим на слияние с Потоком вместе с Римером. Отец не умер. Волк не умер. Просто они стали чем-то иным. Хирка глубоко втянула носом воздух, словно для того, чтобы не утратить смысл посреди полной бессмыслицы. Волк. И… металл?
Хирка оторвала лицо от одеяла и уставилась на руку отца, которую прижимала к себе. Скорее всего, она ошиблась.
Его рука чем-то пахнет!
Хирка осторожно прикоснулась носом к обмякшей руке. Она была холодной и пахла отцом. От облегчения плечи Хирки опустились, но вдруг она снова почувствовала другой запах. Сладкий металлический аромат был ей знаком.
Хирка отдёрнула и прижала их к себе. Она вздрогнула от ужаса и неверия. Отец спокойно и неподвижно лежал и не делал ничего, чтобы развеять подозрения, которые вот-вот прожгут дыру в Хирке. Её глаза метнулись к полкам вдоль стен, но они были пусты. Конечно. Они же всё упаковали.
Она поднялась, как во сне, и отдёрнула занавеску в сторону. Тут. В красном сундуке между бесчисленными ларцами стоял чёрный, почти квадратный глиняный горшок. Хирка вынула его. Когда-то горшок блестел, но не теперь. Крышка была закреплена палочками с двух сторон. Хирка вынула их и открыла сосуд. Внутри оказалось пусто. Всё, что осталось, – душный металлический запах. Отец съел кровавую траву.
Крышка выпала из её рук и разбилась об пол. Тысячи коричневых и чёрных кусочков керамики разлетелись по деревянным доскам. Хирка взяла метлу и собрала все осколки в совок. Их надо выбросить!
Она подошла к двери и тихо открыла её. Снаружи стемнело. Хирка взобралась на вершину кряжа, не уронив ни единого осколка. И только услышав, как внизу шумит море, она почувствовала себя в безопасности и отдала кусочки горшка на волю ветра.
Хирка вернулась с совком к хижине, но не захотела зайти внутрь. Там, внутри, находилась реальность. Здесь, снаружи, стояла ночь. Здесь ещё ничего не произошло. Хирка поднялась на край скалы и посмотрела на туман под ногами. Там, внизу, спит Эльверуа. Никто из жителей деревни не знает о смерти отца. Никто не знает, что он совершил ради Хирки. Он съел кровавую траву, чтобы облегчить ей побег. А ведь Хирка шла домой, чтобы рассказать ему, что им не нужно уезжать.
Хирка упала на колени в заросли вереска.
С воронами
День выдался тихим. Хирка не делала ничего из того, чем обычно занималась. Она расставила все вещи на свои места на полках, разобрала все мешки и сундуки, и лачуга обрела свой обычный вид. Но чай не был продан. И амулеты тоже. Травы не собирались. Грядки не пололись. Бальзам и масла никто никуда не понесёт. И если бы чайки не продолжали орать, Хирка подумала бы, что умерла.
Несколько знакомых пришли в маленькую хижину и ушли. Хорошо знакомые лица и лица, которые она мельком видела в Эльверуа. Все говорили ещё меньше, чем обычно. Хирка приветствовала гостей и провожала, когда они уходили. Она разогревала суп и ставила на стол пиво и благодарила, когда посетители приносили ей свои суп и пиво.
Большинство пришедших явились сюда из страха. Не-дом по-прежнему был не-домом, но они знали, что теперь им придётся ездить за тридевять земель за бальзамом от ран или за чаем, который может заглушить боль в суставах и лёгких. Они с надеждой в глазах улыбались Хирке. Наверняка Торральд обучил свою дочь? Хирка оставляла этот вопрос без ответа. Её обучали всю жизнь, но что она могла им пообещать?
Вечером пришли Рамойя с Ветле. Они привели с собой Нору, дочь кузнеца. Они зажгли свечи вокруг кровати отца, обмыли его и намазали маслами. Рамойя грустно улыбалась Хирке, вытирая папины руки. Она не догадывалась, что Хирка уже сделала это, чтобы удалить все следы кровавой травы. Хирка подтянула колени к груди и опустила на них голову.
Свечи окрашивали тело отца в тёплые цвета. Казалось, он просто спит. Но по сравнению с руками Норы его кожа была очень бледной. С Рамойей сравнивать кожу отца нельзя, кожа Рамойи была иного цвета, чем у всех остальных. Цвета корицы – тёмная, красивая, чужестранная. Рамойя мягкими движениями умасливала тощие ноги отца. Она несколько раз бросала взгляд на Хирку, открывала рот, чтобы что-то сказать, но так и не произнесла ни слова. В конце концов Хирка заявила, что попросится у Сильи пожить в Глиммеросене после того, как тело отца сожгут. Это не было правдой, но Рамойя, по крайней мере, не будет чувствовать вины за то, что не смогла пригласить её к себе.
Илюме не пришла на бдение – обычные имлинги не удостаивались такой чести от членов Совета. Хирка думала, что она пришлёт Римера, но он тоже не явился. Хирка утешала себя надеждой, что он уехал. И он, и Илюме. Да и что они знали о смерти? Им ведь предстояло жить вечно.
Когда члены семей Совета умирали, их тела не просто сжигали, как тела обычных имлингов. Их скармливали воронам. У семей Совета по венам текла сама жизненная сила. Когда-то в
