– Ты знал! Ты знал, кто она, и скрывал это от меня!
– Не обвиняй меня в том, чего сама не разглядела, Илюме.
Её губы дрогнули. Он ударил по больному месту и понимал это. Обвинение весь день тяжким грузом лежало у неё на плечах.
– Ты не умеешь играть в эти игры, Ример.
– В этом всё дело, Илюме. Я не играю. Вы можете делать это, сколько влезет. Играйте перед народом и перед Равнховом. Переверните мир с ног на голову, не спрашивая Всевидящего, если хотите! Принимайте учеников в школы за деньги и не обращайте при этом внимания на их силу. Меня это не волнует. Живите спокойно в своём достатке, если вам так нравится, но вы не посмеете казнить девушку, чтобы устроить демонстрацию воображаемому врагу! Не посмеете, пока я жив!
Ример видел, как на неё давит тяжесть минувшего дня. Слова этой женщины были законом с тех самых пор, как он появился на свет. Перечить ей – всё равно что перечить снежной лавине. Ему пришлось побороть в себе желание по старой привычке сделать шаг назад. Она указала на внука, будто он был мертвецом.
– Ты сделал свой выбор! Ты отказался от кресла. Ты предал меня! Нас! Мнение уличной пыли значит больше, чем твоё, Колкагга! Ты уже мёртв! Уже мёртв!
Её трясло. Белые цветы серебрины падали перед ней, подобно снегу, и покрывали землю вокруг них. Ример видел, как они касаются воды и уносятся с ней, как тонут, исчезают. Скоро деревья будут голыми. Зима в пути.
Он посмотрел на Илюме и всё понял. Она потеряла дочь, а теперь потеряла его. Семья Ан-Эльдерин утратит влияние в Совете. В этом она винила его. Винила каждой клеточкой своего тела, до кончика дрожащего от праведного гнева пальца, который указывал на Римера.
Илюме подошла ближе. Её горло напряглось, короткие серебряные волосы выбились из в остальном безупречных кос, но бабушка не сдалась. Она была непоколебима. Она всегда была непоколебима. И теперь она непоколебимо стояла перед ним. Он понял, что надеялся – и, возможно, даже ожидал – увидеть стыд в её глазах. Стыд за то, что собирался сделать Совет. Стыд за то, каким стал Совет. Но этого никогда не случится.
Всю жизнь Ример слышал, что он значительнее других. Лучше других. Что его кровь и Поток в нём сильнее. Он – дитя, которого ждал Всевидящий. Счастливчик. Он рождён, чтобы вести за собой народ, страну, одиннадцать государств. Ример очнулся от этой лжи, но Илюме продолжала в неё верить. Она раздавала жизнь и смерть как должное, потому что была тем, кем была. А сейчас могла потерять больше, чем в состоянии вынести. Имя. Но не во власти Римера сделать что-нибудь с её потерей. Илюме больше не была женщиной. Она больше не была его бабушкой. Она была одной из них. Одной из двенадцати, терпеть которых он не мог. Это юноша понял уже в пятнадцатилетнем возрасте, во время Ритуала, когда решил поступить на обучение к Колкаггам. То, что сейчас сказала Илюме, правда. Его слова больше ничего не значили. Он был уже мёртв.
– Я предпочёл бы быть мёртвым, чем Ан-Эльдерином, – сказал воин.
Он увидел грядущий удар, как видел его в Чертоге Всевидящего в Эльверуа. В тот раз он позволил ей ударить, но тогда у него в глазах ещё не отпечатался образ Хирки – полумёртвой, висящей на руках стражей, облачённых в тяжёлый металл. Хирки в свитере с пятнами цвета ржавчины.
Юноша перехватил руку Илюме до того, как она достигла его щеки, и крепко сжал её. Они стояли лицом к лицу. Её глаза превратились в узкие, полные ненависти полумесяцы. Он понял, что бабушка сливается с Потоком, чтобы победить его, но не ей тягаться с ним. Он сильнее.
Свартэльд научил его самообладанию. Спокойствию. Умению жить так, будто он уже умер. Ример боролся с собой, чтобы не сжать руку Илюме ещё сильнее. Он мог сжимать её запястье до тех пор, пока у неё не отвалились бы пальцы и она не смогла бы больше указывать на него или причинить ещё больше вреда.
Но он не сделал этого, потому что понимал, за что она хотела его ударить. Он никогда не станет одним из них. А если бы стал, то всё равно представлял бы угрозу истории их дома. Илюме хотела ударить, потому что он предал всё, ради чего она трудилась. И потому что спящий дракон никогда не проснётся. Дом Ан-Эльдеринов был мёртв.
Ример отпустил её руку, развернулся и ушёл. Бабушка кричала ему вслед. Голос её был визгливым и требовательным, как у ребёнка.
– Куда это ты собрался?
– Я собираюсь умыть руки, – ответил он.
Тиринн
Хирка раскрошила хлеб в жидкую молочную кашу и попыталась скатать его в маленькие комки. Хлеба было мало, и комков получилось всего пять, но этого должно хватить. Она вскарабкалась на крышку туалетного ведра, потянулась к узкому отверстию вверху стены и выкинула два грязных шарика на землю. Она не решалась закричать, пока не решалась.
Хирка слышала голоса нескольких воронов. Конечно, в Маннфалле их тысячи, особенно в Эйсвальдре, но одним из них был Куро. Он где-то там. Он – её единственная надежда. Крышка под ней затрещала. Она скрестила пальцы в знак Всевидящего и понадеялась, что ведро выдержит её вес. В противном случае её день будет, мягко говоря, не слишком удачным. Она вытянула шею и выглянула наружу.
Прилетай! Прилетай, Куро! Еда!
Мохнатое создание пробежало мимо и принялось с оптимизмом обнюхивать еду. Крыса. Вот опять. Она вытянула пальцы и попыталась отогнать её.
– Кыш! Брысь!
Грызун едва замечал её. Она вытащила руку из рукава свитера и попыталась просунуть её между прутьями решётки. Крыса отодвинулась немного в сторону и продолжила грызть ценную еду.
– Кыш! Кыш! Куро! Хедра! Хедра!
Решётка наверху открылась, и Хирка огляделась по сторонам. В проёме стоял страж.
– Чем ты там занимаешься? – он смотрел на неё. Его взгляд скользил вверх и вниз по её телу. Хирка внезапно вспомнила, что полураздета. Она быстро засунула руку в рукав свитера и натянула его на голый живот.
– Охочусь на крыс, – сказала она, спускаясь с ведра.
Охраник сделал пару шагов вниз. Хирка сложила руки на груди. Она почувствовала, как по коже побежали мурашки. Взгляд стража остекленел, и ей это не понравилось. Он был почти в два раза выше неё и видел в два раза больше зим. Лицо его было резким и обожжённым солнцем. Силья назвала бы его симпатичным. Ей нравились такие парни. Сильные, кичливые, хвастливые. Совсем не опасные.
Я не боюсь.
– Правда, что про тебя говорят? – спросил он.
– Вряд ли. Обычно говорят совсем невероятные вещи.
Охраник безрадостно усмехнулся.
– Отсутствием наглости
