– Я должен…
Она снова впилась в его рот поцелуем, заставляя умолкнуть. Она чувствовала его возбужденную плоть под мягкой тканью пижамных штанов. Когда прозвучала очередная исступленная нота, Джим откинулся на кровать.
– Это Паганини, Катрина… Он всего лишь играет Паганини.
– Да, но он играет для нас с тобой. Для тебя и для меня.
Джим повернул голову и посмотрел на нее невидящими глазами, словно не понимая ни слова из того, что она ему говорит. В это мгновение Элизабет осенило: Джим спит. Он спит и даже не догадывается, где он.
– Джим… – прошептала она ему на ухо, – оставайся со мной. Спи здесь…
Он засмеялся, тихо и нежно. Нехотя, будто с трудом, поднял руку и погладил прядь ее волос.
– А потом меня убьют…
– Ложись рядышком. Никто не войдет.
Она улеглась возле него, положив ногу ему на талию. Дыхание Джима участилось. Глаза его были закрыты. Казалось, он всем своим существом прислушивается к скрипке. Она гладила его грудь и живот, легонько щекоча пальцами горячую кожу. Как страстно она его желала! Но спешить не хотелось. При других обстоятельствах Джим ни за что на свете не допустил бы такого тесного сближения, но музыка подчинила его, поработила. Он не сопротивлялся. Она взяла его руку. Рука была большая, сильная. Она раздвинула его пальцы и переплела со своими. Ее крохотная ручка в его большой руке казалась кукольной. Она погладила его запястье, провела пальцами вверх до локтя. Кожа от кисти до локтя была покрыта нежными волосками, светлыми, золотистыми, различимыми лишь на ощупь. Элизабет внимательно рассмотрела его грудь. Она видела благодаря свету, сочившемуся из окон: грудь вздымалась и опадала, подчиняясь тому же безумному ритму, что и скрипка. Она была гладкой, лишенной волос и нежной, как у подростка. Она поцеловала его в щеку, затем в шею. Джим вздрогнул, словно от испуга, взглянул на нее из глубины своего заколдованного сна и тяжело вздохнул.
– Веди себя хорошо, Катрина.
Чтобы не рассмеяться, Элизабет зажала рот ладонью. Она чувствовала непривычный жар, яростное, неистовое желание – чем больше она ласкала тело Джима, тем более нестерпимым становилось это желание. А еще она чувствовала, что и Джим под ее ласками распаляется все сильнее.
И тогда что-то произошло. Скрипка испустила целую серию пронзительных звуков, таких резких, что заболели уши. Несколько струн пропели одновременно, подобно птичьей трели, скорость мелодии стала невероятной, головокружительной, безумной. Джим вздрогнул, словно внезапно проснулся, и Элизабет испугалась, увидев перед собой его черные глаза, смотревшие так напряженно, будто он только что пришел в себя и не понимает, где находится. Но, к ее удивлению, он ее поцеловал. Он сделал это по-взрослому, слюняво, почти непристойно, засунув язык ей в рот и шаря по деснам, как никто никогда еще не делал. Он почти до боли сжал ее в своих объятиях.
– Джим…
Его пальцы скользнули по ее бедрам. Он стащил с нее пижамные штаны – проворно, как по волшебству. Его опыт удивил Элизабет. От полнейшей расслабленности он перешел к активному действию, чего она никак от него не ожидала. В следующий миг он раздел ее полностью и бегло окинул взглядом ее тело.
– Ты – произведение искусства… – прошептал он, набрасываясь на ее рот с прежней страстью. – А я – проклятый художник…
– Сделай это, Джим… – чуть слышно ответила она.
Ему оставалось лишь подчиниться.
34
Лоретта проснулась на рассвете. Пробуждение было внезапным, будто кто-то потряс ее за плечо. Ей снился Ральф. Он снился уже не первый раз. Снова и снова один и тот же проклятый сон. Она стоит в ванной перед зеркалом, в одной руке – бутылка джина, в другой – опасная бритва ее мужа. В ту ночь она даже на бигуди перед сном не накрутилась. Давненько она ничего такого не делала. Во-первых, не хотела украшать себя ради него – в противном случае еще неизвестно, как бы он отреагировал; во-вторых, с каждым разом ей было все труднее заниматься собой хотя бы для того, чтобы себе нравиться.
На самом деле ничего неожиданного или удивительного в этом сне не было. Воспоминания, обрывки мерзких событий, которые так хотелось забыть, – возможно, именно поэтому прошлое возвращалось к ней во сне, когда она не могла сопротивляться. В обычное время она старалась не вспоминать ни самого Ральфа, ни того, что с ним стало. У нее не было сил вспоминать про это. Да ей и не хотелось. Разумеется, не всегда все было так плохо. Но в Ральфа она влюбилась в пятнадцать лет, а когда девчонка в этом возрасте целиком отдается первой любви, все заканчивается трагедией. Так случилось и с ней.
Вагончик, где они ютились, глупышке вроде нее казался пятизвездочным отелем. Ральф нашел неплохую работенку на заводе по производству стекла в двенадцати милях от дома. Парень был хоть куда. Рослый, крупный и с такими светлыми волосами, что в солнечных лучах выглядел чуть ли не альбиносом. Каждое утро ровно в пять он просыпался, чтобы идти на работу, и возвращался домой не раньше четырех пополудни. Во-первых, ему не хотелось являться раньше времени, во-вторых, он завел привычку оставлять свой старенький грузовичок напротив Шуга-Бич, зависать на пару часов и набираться до полумертвого состояния. Уже в ту пору выносить Ральфа, пьяного и в скверном расположении духа, было непросто. Однако настоящий удар последовал позже, через полгода после свадьбы.
Они перебрались в местечко поприличнее. Бросили ко всем чертям опостылевший Олбани и оказались в Пойнт-Спирите. Отец Ральфа скончался от инсульта, и, будучи единственным сыном, Ральф унаследовал дом и немного денег, остававшихся на счету. Ради такого дела он даже на некоторое время бросил пить. Впрочем, ненадолго. На медкомиссии перед приемом на работу врачи диагностировали у Ральфа рак ободочной кишки, который распространился по всему телу и затронул лимфатические узлы. Для обоих наступили скверные времена: с одной стороны, Ральфа пожирал рак, с другой – за собой он утаскивал Лоретту.
Такой она и видела себя во сне – двадцатипятилетней, с невесомым телом балерины, бутылкой джина и опасной бритвой в руках. Она смотрела на свое отражение, прихлебывая из бутылки, потом любовалась синяками на предплечье, а заодно – следами особо меткого удара, который изуродовал ей губу, придав лицу неожиданно капризное выражение. От джина рану щипало, но это ей не мешало: наоборот, приносило странное удовольствие. Она испытывала что-то вроде катарсиса. Боль
