У Оли сразу подкосились ноги, и она бессильно опустилась на угол земляного уступа, заменявшего ей кровать. Вот и конец их недолгой еще невысказанной любви. Конец счастью, которого еще не было. А может, и конец всему. Кто знает, как сложится их фронтовая судьба? С кем сведет и разлучит? Чем порадует и убьет? Что-то вдруг сдавило ей горло, мешая говорить и даже дышать, и глаза ее набухли слепящей горючей слезой.
А Максим так же тихо и глухо говорил и говорил ей о планах, безжалостно ломавших все, что было ценно и дорого. Как оставить друзей, взвод, полк? Как оставить ее, Олю, которой он так и не сказал еще самого главного.
Бессильная молчать и сдерживать свои чувства, она бросилась к Максиму и пылкой щекой прижалась к его щеке. Ей ничего не нужно, кроме его любви. Нет у нее ничего дороже, кроме Максима, и она никому его не уступит. Она никуда его не отпустит. Расстаться теперь, когда он сказал, что любит ее, — просто безумие. Нет, нет, никуда!
У Максима сразу отлегло от сердца, и он даже успокоился. Оля сделалась такой нежной и ласковой и такой пылкой, какой он не видел ее и не знал вовсе. Ясно, он никуда не уедет. В конце концов, остаться тут — не менее почетно, и его никто не осудит.
Скрипнула дверь, и в землянку дохнуло морозным метельным утром. Заявился Жаров и долго говорил по рации с Виногоровым. Максим собрался было уйти, командир же полка, перехватив полный отчаяния взгляд девушки, жестом усадил его на место. Как никто знал он, что значит расставанье. Зачем же портить им последние минуты.
Кончив разговор с комдивом о празднике (завтра 23 февраля), Жаров сказал Максиму, что отпускает его неохотно, а задерживать считает преступлением. Пусть молодой журналист-газетчик испробует свои силы на новом поприще, пусть из него вырастет знающий и опытный военный журналист.
Максим даже вспыхнул. Слова Жарова льстили его самолюбию и пугали его. Они опять возвращали его к состоянию мучительной нерешительности, от которой его только что избавила Оля.
— А я еще раздумывал, как быть.
— Нечего и раздумывать, ехать, и ехать немедленно. Все документы ему подготовят сегодня же. А взвод свой он оставит достойному преемнику — Глебу Соколову. Приказ уже отдан.
Едва Жаров вышел, как лицо Максима сделалось белее снега. Он взглянул на Олю, и у нее тоже. Нет, он никуда не поедет, он останется с нею.
А она, прильнув к его груди, и не слышит Максима. У нее так и звенят в ушах слова полковника: «Нечего раздумывать, ехать, и ехать немедленно!» А что если все счастье Максима в том, чтобы ехать? А что если она стоит поперек дороги этому счастью? А что если?.. Ах, что за мука эта любовь! Таня говорит, любить — это требовать. Чего же нужно потребовать ей, Оле? Да, в чем уступить и чего потребовать? Разве в силах она отказаться от самого дорогого, от Максима? И кому нужен такой отказ? Но вправе ли она мешать ему?
Только теперь Оля вдруг осмыслила его слова о работе в газете. Видеть события не глазами взвода и роты, а глазами фронта. А случись тут какое несчастье с Максимом, разве она простит себе, что помешала ему уехать? А случись какое несчастье там, что оправдает ее уступку? Как все сложно и путанно. Где тут разобраться. А ведь нужно не только понять, и решить. Нет, мешая ему, она думала не о нем, о себе. И это сознание безвинной вины как-то прибавило ей сил и помогло обрести тяжкую решимость. Только глаза ее снова набухли горючей слепящей слезой, и ей нечем стало дышать.
— Нет, Максим, ты поедешь все-таки…
— Ты что?..
— Я не прощу себе, если стану мешать. Никогда не прощу.
— Никуда я не поеду.
— Если любишь, поедешь, Максим. Увидишь, я не буду плакать, у меня достанет сил и на разлуку. Ты же любишь меня? Ты не забудешь? Мы не расстанемся насовсем? Нет, ведь, нет же, скажи?
Он притянул ее к себе и стал целовать, не давая передохнуть. В горячей ласке его она ощутила и благодарность, и признательность, и силу пьянящего чувства, и верность, порождающую в сердце покой и гордость.
Нет, она не отпустит его так. Их любви не должно быть преград, и Оля хочет принадлежать ему, одному ему, принадлежать сегодня же, сейчас. Пусть он не противится, она вовсе не потеряла голову. Просто очень любит, давно, сильно, всегда. Она станет его женою, самой верной и достойной. Он не должен в ней сомневаться. Станет сейчас же.
Максима охватила буря чувств. Как снежные вихри за дверью, они застилали свет. Этим чувствам уже не хватало слов, и они просто загорались от Олиных глаз и рук, от ее горячих губ, ее дыхания, от ее близости. Не было сил ни просить, ни противиться. Его любовь чиста и возвышенна. Ее тоже. А такая любовь разрешает все.
Его поцелуй был бесконечно долгим и ненасытным. Как ласковы и пьянящи ее губы. Все пошло вдруг кругом, и чтоб не упасть, он закрыл глаза. А Оля, ничему не противясь, словно тянула его в какую-то бездну, над которой все тело теряет над собой власть, безвольно отдаваясь одному всепоглощающему чувству.
2На карте Оравица голубой жилкой сбегает с татранских хребтов и узкой долиной вьется меж лесистых нагорий, пока где-то внизу не вырывается на равнинные земли. А на местности ее не разглядишь сейчас ни в какую погоду: все под глубоким снегом. Но с обеих сторон над нею возвышаются крутые склоны, чуть не сплошь заросшие лесом. На правом берегу закрепились полки Виногорова, на левом — немцы. Но сплошной линии фронта еще нет.
Снежный ураган приутих. Низкие же тучи по-прежнему ползут и ползут с севера, задевая макушки деревьев, Моисеев поспешно снарядил свой обоз и с трудом пробился в Витаново, где и решил заночевать, так как кони и люди вконец обессилили.
Завтра, 23 февраля, и Виногоров вызвал к себе человек сорок из отличившихся в последних боях, чтобы лично вручить
