Толян этот, жеребец, кстати, совсем не случайно здесь оказался. Совсем не случайно! Явился оттуда в сапогах-талариях и в папашином петасе, спорадический гость, не прогуляться чтобы, а с вполне определенным заданием – найти Базовый принцип. Как минимум он должен был вынудить Лиса заняться его поисками. Но для начала самого Лиса нужно было найти, ведь никто не знал, где он, кто он. Лис сам не подозревал, что он совсем другой Лис, особенный. Как же нашли его? Загадка. Возможно, Толяну помог папаша его инфернальный, Гермес, который, как и Нарада, мог пронзать и пространство, и время. Эфалид же не был, подобно большинству рядовых граждан, подвержен забывчивости, забвение не накрывало его своим рукавом широким ни на этом свете, ни на том, так как папаша его о том позаботился и одарил сынка безграничной памятью. Ну и тот, оказавшись с Лисом в одном городе и помня все, все обиды, и естественно испытывая к нему неугасаемую личную неприязнь, такую сильную, что кушать не мог, он решил совместить приятное с полезным и не отказал себе в удовольствии соблазнить Марину. Что было нетрудно, учитывая их с Мариной отношения на тот момент и ее устремленность причинить ему боль.
Толян просто мстил ему, мстил и гадил, потому что из-за него упустил Сову, которую, да, возможно что и любил. По-своему. Хотя и без него все катилось под уклон, Марину даже подталкивать не нужно было, только подать знак. Причем Лис знал, это мог быть кто угодно, не обязательно обладатель роскошных усов. Ну, пусть теперь вкушает. Пусть оба вкушают. Хотя, если он правильно все понимал, скоро Марина останется совсем одна. Папаша найдет способ вытащить Толяна обратно, и станет он снова Эфалидом, и, значит, неминуема их встреча в будущем. Надо готовиться.
Нарада вот тоже… Фрукт экзотический. Очевидно же, что и он замышлял против него, против того Лиса, Фрюжа… А по факту – и против дочери. Нет, он желал ей добра, только понимал его по-своему, а с ней на этот счет не советовался, считая, что знает лучше. Очевидно, на Белом свете это принято. Что ему за выгода была в союзе с Гермесом? Кто ж его знает! Ясно только, что выгода была обоюдной и они сговорились между собой. Гермес страстно желал женить сынка на Алие, до того желал, что даже предпринял дополнительные шаги, чтобы устранить Фрюжа как преграду, чтобы все прошло, как он задумывал. Не прошло. И Фрюж, и следом за ним Сова все сделали не так, как их вынуждали. И вот теперь Нарада слоняется, неприкаянный, по семи мирам, семи планетам в поисках дочери, и не успокоится, пока не найдет. Впереди у него вечность. Ведь он ошибался, принимая Мару за Сову. Ну, пусть, пусть… Видимо, не настало еще время им встретиться. Как и нам с ней, впрочем…
Так, размышляя, сопоставляя, анализируя, Лис постепенно продвигался все выше по лестнице, ведущей… Куда-то ведущей. Куда вела его та лестница, этот вопрос оставался открытым. Но по мере подъема все заметней было, что лестница становится более ветхой и ненадежной. Ступени делались уже, расстояния между ними становились шире, а перила все больше и больше походили на пунктирный набросок по воздуху. Ну, какое может быть доверие к чему-то, нарисованному даже не на стене? Как вверять жизнь воображаемому упору? Лис не прикасался к перилам. Он медленно взбирался, карабкался по лестнице, вжимаясь плечом в стену, цепляясь руками и взглядом за каждую ступеньку поочередно и изо всех сил стараясь не смотреть между ними, вниз, туда, где в бездне давно растворился, перемешавшись с тьмой, свет. Все внутри его – душа, сердце, все, что там бьется, пульсирует и дышит, – словно застыло, скукожилось и, отрываясь кусочками, отшелушиваясь чешуйками, падало в пропасть. Он словно истекал туда сам, тягучая смола жизни, капля за каплей. Страх уже давно подступил, подкрался сзади и острой бритвой подрезал сухожилия. Лис не знал, не видел страха в лицо и был перед ним беззащитен. Но пока еще дышал, пока мог видеть и сознавать, пока ощущал в теле хоть крупицу сил и способность двигаться – он упрямо карабкался вверх, навстречу, против потока, норовящего смыть и утащить его обратно.
Отчаянно мешала кожаная сумка на боку, та, в которой он недавно нес петас. От шляпы он избавился, а сумка вот осталась. В таком положении, в котором ему приходилось взбираться по лестнице, она постоянно переползала вперед, на живот, и путалась между ногами, и цеплялась за ступени, выматывая совершенно. Лис раз за разом передвигал ее за спину и стоически терпел ее штрейкбрехерство и прямое вредительство, даже не помышляя, однако, о том, чтобы вконец от нее избавиться, словно имея твердое убеждение, что непременно еще сумка пригодится ему в будущем.
Вдруг с отчетливой ясностью всколыхнулась в мозгу мысль, что жизнь его земная, видимо, на этом здесь, в конце лестницы, и в скорый уже момент закончится. Что с этой лестницы ему не сойти живым, ни в эту, ни в ту сторону, живым именно в том смысле, который он, не задумываясь, до сих пор в это понятие вкладывал. Возможно даже, что-то будет там дальше, но что-то совершенно другое, о чем он никакого представления не имел, несмотря на все разговоры и сообщения, прямые и косвенные. От внезапной этой мысли он не испытал нового страха или мгновенного ужаса – только холод чужого мира и нежелание в него погружаться. В одну реку, говорят, нельзя войти дважды, а в одну смерть? Можно ли ее повторить? Глупый вопрос. Все смерти разные, и каждая – как в первый раз.
Уже вспомнив наконец про смерть, он, как бы подводя итог, попытался вспомнить и то, что же такого, главного, за жизнь свою успел понять и узнать? Или сделать? Ради чего в нее приходил? Ведь не просто так, ведь была же какая-то цель? Или не было? Неужели пустышка? Столько страданий, злых и добрых чувств, метаний, мыслей – и что? Что на выходе? Что-то же было такое, он твердо знал, был уверен – было, но вспомнить, определить, назвать не мог. То ли по
