Когда вернулся обратно из своего удачного, кстати, броска, дом был перевернут вверх дном, все вокруг оказалось залито кровью, а собаки он нигде не нашел. Он так и не узнал, что же тогда случилось и чья черная кровь смешалась с алой собачьей кровью на мраморе и граните полов. Тем более что из дома ничего не пропало, чтобы можно было по похищенному искать виновных. Собака выполнила свой безусловный долг и растворилась в водах бытия, сменив его знак на противоположный, просто прибавив к нему частичку «не». Собачки не стало, но тот ее взгляд, полный недоумения, обиды и печали, он помнил всю жизнь. Эта память была его внутренней тайной, про которую он никогда никому не рассказывал, которой не делился. Внутренняя печаль, боль, почти болезнь. Тот самый случай, когда что-то исправить уже нельзя, как бы ни хотелось. А ведь хотелось, хотелось.
Однажды судьба свела его с одной старой женщиной, бабкой его знакомого из далекого поселения, контрабандиста, с которым у него иногда были совместные дела. Они были чуваши или что-то такое. На русском бабка почти не говорила, читать-писать не умела, зато всю жизнь свою пахала как заведенная. И еще рожала. Семнадцать детей имела, и при этом – ни одного бранного слова за всю жизнь не молвила. Собак любила очень. Говорила: «Собака за хозяина перед Богом заступается! Три дня ее не корми – она на каждый день оправдание найдет. То времени у хозяина не было, то денег, то сил… Кот, тот сразу сдаст, наябедничает! А собака, когда умирает, – в рай прямиком и оттуда хозяину своему помогает. Хранит его. Ждет».
Такие дела.
Запали бабкины слова Фрюжу в душу, так он и жил, веря, что ждет его верная собака, если и не в раю, так в другом нужном месте. Ждет и хранит каким-то мистическим образом. Хотя ни того, ни тем более другого он не заслуживает.
Он нашел свою собаку здесь, в этой самой расщелине, у входа в пещеру, когда приходил сюда в прошлый раз. И пусть она выглядела теперь совсем по-другому, и даже имя ее теперь было иным – Полуночный пес, а старое стерлось, он забыл его навсегда, – он узнал свою собаку по запаху, да еще взгляду, который совпал с тем, что он хранил в своей душе. Его совсем не удивило, что он встретил ее в таком месте. А в каком другом месте было бы правильно? К моменту их встречи он успел достаточно повзрослеть, чтобы задаваться пустыми вопросами. Тем более что до рая ему вряд ли добраться. Собака ждала своего хозяина, ждала там, где помощь ее была необходима и ценна, – что еще ему нужно было знать?
В откинутой левой руке он по-прежнему сжимал Огненный цветок, который, к счастью, продолжал гореть и освещать пространство. Выждав, когда собачья радость, излившись, немного утихнет и пес успокоится, он осторожно отстранил его голову в сторону и поднялся. Мышцы слегка дрожали, но, в общем, ничего, он чувствовал себя вполне сносно. Только вот в груди было непривычно тихо и пусто. Нет, что-то там вроде еще шевелилось, но слабо-слабо, приходилось делать усилие, чтобы это услышать. То есть раньше он ничего такого вообще не замечал, потому что не было причины прислушиваться, а теперь вот стал ужасно чутким.
Утвердившись на ногах, вернув себе ощущение вертикали, он поднял Цветок над головой и осмотрелся.
С прошлого раза здесь как будто ничто не изменилось. Да и что могло? Скалы вокруг, как и твердь под ногами, были сложены из черных камней вечности. Лишь небо над головой могло менять свой облик, да и то только подчиняясь незыблемым, из раза в раз повторяющимся законам и предписаниям.
Стена, по которой безумный конь снова умудрился каким-то образом спуститься вниз, сзади, за спиной, вздымалась, точно приставленное между лопаток «нельзя», словно онемение, обозначая предел чувств, пространства и свободы передвижения. Но влево и вправо было можно при желании пройти. И вперед, естественно, тоже можно, хотя и там предел в виде противоположной стены был близок.
Слева, метрах в двадцати, к той, что была сзади, под острым углом примыкала другая, такая же стена, черная, отвесная и бесконечно высокая, зацепленная за небо кулиса. Там же, в самом углу, в точке схождения, словно лоно в основании раздвинутых ног, чернел не оживляемым даже светом Цветка мраком овальный вход, а точнее, лаз в пещеру. От одного вида этого хода в преисподнюю у Фрюжа тоскливо заныло сердце, которого, он думал, больше не было. Оставшаяся половинка дала о себе знать. Не забыл, ох не забыл еще он своего прошлого туда проникновения. При этом какая-то часть его, склонная, видимо, верить в чудеса, надеялась, что и в этот раз обойдется.
Сама расщелина, как он помнил, медленно, очень медленно расширяясь, уходила вправо, делая там бесконечное число поворотов, бросаясь из стороны в сторону и порождая множество тупиковых ответвлений, и где-то далеко в неизвестности, во тьме выплескивалась на равнину. Если им придется убегать, это будет единственный путь для спасения. Гипотетический, потому что на нем легче переломать себе ноги и сгинуть навеки, чем пройти его до конца. Особенно с учетом того, кто может пуститься в погоню.
Словом, ситуация складывалась классическая: налево не ходи, вот не ходи и все; прямо тоже не ходи, все равно не пройдешь; направо можешь сходить, но только лучше не ходить, потому как сгинешь. И то ведь попробуй выбрать, что лучше – лезть под землю, на стену или под завалы камней. Все едино ведь, все сулит погибель. И что-то говорило Фрюжу, что ему, скорее всего, придется перепробовать и то, и другое, и третье, и в полной мере.
Лунный конь медленно бродил вокруг, делая вид, что пасется. Во всяком случае, голову он опустил книзу и что-то выискивал в камнях у себя под ногами. Время от времени он запрокидывал ее назад, что-то там в свою очередь разглядывал и вздыхал.
– Ты это… прости, – сказал Фрюж коню, вспомнив некоторые подробности спуска с горы. – Я там тебя немного того… запачкал. Но я не нарочно. Такие перегрузки… Это было выше моих сил – терпеть.
Конь снова оглянулся и в очередной раз вздохнул.
– Ты не переживай, я все почищу, – продолжил покаяние Фрюж. – Надо только найти чем. Да вот хотя бы курткой. – Он сделал такое движение, словно в самом деле собирается снять куртку с плеч, но ничего этого не успел.
– Я вот смотрю… – задумчиво произнес конь и, предупреждая все телодвижения Фрюжа, повернулся к нему спиной. А точнее, той ее частью, что, как
