Я учусь закрываться от Алхаджи. Он улыбается и радуется, когда больше не может меня прочитать. В свободное от тусовок время я и сам экспериментирую с чтением мыслей. Получается не очень, но теперь я лучше понимаю, кто из женщин готов со мной переспать. Мотивация, видимо.
Я пью в немереных количествах пиво и «Джек Дэниэлс».
Я думаю о родителях, но это не вызывает у меня каких-то сильных эмоций. Я ненавижу свою мать примерно пять минут. Я плохой сын, я не могу ее винить. Был бы я хорошим сыном, то, наверное, у меня лучше получилось бы копить обиду. Дело в том, что я совсем не скучаю по родителям. Все заботы, все интересы моего отца вертятся только вокруг его дела – сети магазинов, продающих зерно и другие продукты нигерийцам низшего среднего класса, которые закупаются оптом. Он достаточно преуспел и обеспечивает нам с мамой неплохую жизнь. Мы небогаты, но и не нуждаемся, и в обществе нас уважают. На меня ему плевать с момента моего рождения.
Молодой и ветреный, я остаюсь с Валентином и Алхаджи лишь до тех пор, пока меня не начинают доставать их поучения. Я сопротивляюсь, когда Алхаджи пытается навязать мне Хайдеггера. Как подсказывают мне импульсы некоторых нейронов, он хочет, чтобы я стал лучше, но в этом возрасте гормоны кричат громче нейромедиаторов, а кровь по пути к мозгу вечно отклоняется в сторону члена. Я снова начинаю гулять. Ворую все активнее, только не рядом с домом. Плачу за алкоголь, наркотики и приватные танцы.
– Ты когда-нибудь слышал о Велосипедистке? – спрашивает однажды Алхаджи.
Я смотрю футбол. «Черные Звезды» Ганы разносят нигерийских «Зеленых Орлов». Валентин возится с головой Алхаджи, вооружившись сканером для имплантатов. Ходят слухи, что правительственные агенты обнаружили и раскололи шифр, который гомосексуалисты используют, чтобы спрятать идентификационный сигнал, помогающий им опознавать друг друга в общественных местах. Алхаджи только что отключил сигнал, и Валентин проверяет, сработало ли это. Валентин постоянно молчит. Он моложе Алхаджи, но старше меня. Сложно сказать, о чем он думает, потому что его спокойное лицо, как правило, ничего не выражает. Когда они занимаются любовью, один из них стонет от удовольствия на весь дом, но я не знаю, кто именно.
– Нет. Что за Велосипедистка? Спортсменка? – спрашиваю я.
Я говорю не подумав, но тут вспоминаю, что мне на рынке пару раз протягивали буклет. И еще я видел, как полиция срывала плакаты.
– Активистка. Выступает против правительства и принимает желающих в новое общество, которое создала.
– И почему правительство позволяет ей жить? А ее идеальному обществу – существовать?
– В этом-то все и дело. Никто не знает, где она. Говорят, она живет в кочующем поселке под названием Лиджад и оттуда заправляет всем.
– Как? Лиджад?
– Да.
– Чушь собачья, сэр, – говорю я.
– Я знаю. Но думаю, в этих домыслах есть доля правды. Думаю, она такая же, как мы. Чувствует мысли и управляет ими.
Мне это неинтересно, и я делаю звук погромче, чтобы слушать комментарий футбольного матча. Алхаджи больше об этом не заговаривает, но однажды я ее вижу, эту Велосипедистку. По крайней мере мне так кажется. Я вываливаюсь, пьяный, из ночного клуба – проблеваться и привести себя в относительный порядок, чтобы добраться до дома, не привлекая внимания констеблей. За углом я вижу женщину, которая дерзко вскидывает кулак и превращается в сияющий… провал в воздухе. Перед ней стоят семеро людей, как будто слушающих речь. Когда провал исчезает, они замечают меня. Я заканчиваю блевать, а они тем временем расходятся. Один вручает мне листовку с надписью: Лучше ли жизнь в Лиджаде?
Алхаджи я ничего не рассказываю.
Неделю спустя я встречаю Клауса, сумасшедшего бельгийца.
Глава девятая. Роузуотер: 2066
Для допросов с участием сенситивов есть протокол.
Объект никогда не видит сенситива. Должны быть созданы бесперебойные условия работы сенситива и объекта. Сенситив не должен участвовать в мотивировании и поощрении. Под мотивированием и поощрением обычно понимаются избиение и электрошок. Протокол гласит, что я не участвую в физической части допроса. В пытках. Еще мне запрещено задавать вопросы. Я могу, однако, передать агентам список слов для зачитывания. Это крючки, слова-триггеры, которые вызывают мысли.
Я уже установил, что объекту есть что скрывать и что он знает о привлечении сенситивов. Принятые им контрмеры выглядели жалко, но то, что они существуют, выдает знание.
Слова-триггеры лучше работают после периода сенсорной депривации. В наушниках с белым шумом нужно провести не меньше часа. На этом объекте они были двадцать четыре часа, потому что мы с Аминат катались в Лагос.
Я никогда не был так уж предан работе на О45, но и не уклонялся от обязанностей. Я безразличен к своим обязанностям. Это уже прогресс. Раньше я их ненавидел. Смириться с работой на них можно, только если больше жить незачем. Аминат – новая переменная в уравнении, нарушение равновесия.
Я в Министерстве сельского хозяйства в Убаре. Минус четвертый этаж. Комната меньше, чем в прошлый раз.
Объект усадили напротив меня. Между нами, спиной к стене, сидит боком одна из агентов, так, чтобы видеть нас обоих. Она держит листок бумаги, на котором я записал слова-триггеры. Она в очках и с короткой стрижкой. Высокая, но не за счет верхней части тела – сплошные ноги и брючный костюм. Она разглаживает бумагу уже в седьмой раз, по моим подсчетам. Это значит, что она нервничает.
Я сдерживаю зевки и думаю о том, что делает Аминат.
Объект голый, сидит на пластиковом стуле, руки скованы наручниками за спиной. Он потеет, потому что на него направлена нагревательная лампа. Агента-женщину используют, чтобы усилить фактор стыда. Объект весь в порезах, лицо его в синяках, как и в прошлый раз. Наверняка его каждый день избивают.
Агент смотрит на меня, и я киваю.
– Мама, – говорит она.
Объект дергается, и в голове у него появляется лицо: полная женщина средних лет, улыбка, большие яркие глаза, волосы заплетены в косы. Образ окружен безграничной любовью, какой любят Богоматерь. С тем же успехом у нее мог быть нимб. Появляется дом, еще четверо людей, видимо братьев и сестер. Художнику-криминалисту придется потрудиться. Я не узнаю эти места,
