Не знал Шуйский, что Елецкий с Валуевым Царёва Займища и не покидали, а вступили в переговоры с коронным гетманом.
Посмотрел князь Дмитрий Иванович на Мезецкого и Голицына:
— Какой совет будет?
Воеводы переглянулись. Голицын спросил:
— Поди, государь во гневе? Одначе не наша беда. Аль не так?
Мезецкий поддержал:
— Делагарди с Горном первыми побежали.
— Доколь пятиться? — оборвал Шуйский.
Зажал Мезецкий бороду в кулак, не стал пререкаться.
— Так как, воеводы? Будем отходить к Москве либо здесь ждать коронного? — мрачно спросил Шуйский.
Воеводы оживились:
— От Можайска никуда.
— Достаточно, показали неприятелю свой тыл.
— Так, так, — согласился Шуйский. — И хоть свои изменили, сил у нас и ныне поболе, чем у Жолкевского.
— Огневой наряд растеряли, — заметил Мезецкий. — Надобно государю челом бить, чтоб пушек добавил.
Шуйский проворчал недовольно:
— Как мы теряем, то пушкарный двор за нами изготовлять не поспеет.
— Нынче литьё на пушкарном дворе захирело, — заметил Голицын.
— То так, — кивнул Мезецкий.
Шуйский поднялся:
— Уговорились, воеводы: за Можайск держаться.
— Да уж куда дале, — согласился Мезецкий.
Голицын пошутил мрачно:
— Разве что в Москву...
В двухъярусных хоромах князя Голицына давно уже погасили свет, лишь в отдалённой, малой горнице, что оконцами на хозяйственный двор, горела свеча. Сидя за столом, Василий Васильевич ждал гостя. Позвал отай, не увидели б чужие глаза, не услышали уши недоброжелателя, не разболтали бы злые языки. Ныне Шуйский в каждом недруга зрит, совсем мнительным сделался. Видать, конец царству своему чует. Воистину, муха в августе-устаре, перед сдохом, зло жалит...
Обхватив ладонями седые виски, Голицын смотрит на свечу. Пламя чистое, и жёлтый язычок растапливал воск. Оплывая, он стекал на серебряный поставец...
Намедни брат Александр весть из Можайска прислал: крепко побил их гетман под Клушином. А ещё, что стоят они непрочно и ежели коронный надавит, вряд ли и в Можайске удержатся...
Князь Василий Васильевич подумал о том, Что Лучше уж Владислав, чем Шуйский. Королевич — лях, и противу него люд поднять можно, а тогда Земский собор, глядишь, и его, Голицына, на царство изберёт...
Очнулся Василий Васильевич, Когда в горницу вошёл Захар Ляпунов.
— Здрави будь, князь, почто звал?
— Здравствуй и ты, думный дворянин. Садись.
— И то, в ногах правды нет.
— А что, Захарий Петрович, о чём Прокопий уведомляет? — спросил Голицын.
— Отошла Рязань от Шуйского.
— В том нет сомнения. Пора Василию место знать. А коли подобру не желает, помочь надобно.
У Ляпунова на губах заиграла усмешка:
— Согласен, князь. Однако кого на царстве видишь?
— Может, королевича? Тем паче кое-кто из бояр уже звал его, — сказал Голицын и посмотрел вопросительно.
Захар бровь поднял:
— Не ждал, князь, от тебя такого.
— Отчего? Почему бы не Владислав?
— Латинянин он.
— Крещение примет.
— Ляхов и литву за собой поведёт. Аль не испытали подобное при первом самозванце?
— Неугоден королевич — иного сыщем.
— А нам, Ляпуновым, от того какая честь?
— Многая.
— Коли такое посулено, можно и поразмыслить.
— Вам, Ляпуновым, верим, за вами сила дворянская.
— В том нет сомнения. То Шуйский скоро забыл, как спасли его от Болотникова. Василий поначалу мягко стлал, да жёстко спать пришлось.
— Истинно, Захарий, тебе и Прокопию никакой благодарности.
Помолчал Голицын, припомнив, как они с Шуйским и Романовым против Бориса Годунова рядились, самозванца отыскали... Теперь вот на его, Голицына, пути к трону Шуйский с Владиславом стоят...
Поднял на Ляпунова глаза, сказал:
— Недостоин Василий царского венца, недостоин, а кому сидеть, поглядим. Поначалу Шуйского убрать. Слышь, Захарий Петрович?
Ляпунов слушал и соглашался с Голицыным. Он и сам всё без князя Василия уразумел и зачем зван, догадывался. Хитростью не обижен Голицын, но и трусоват. А власти ох как алчет, да чтобы без риска. Вона чего замыслил, из рук Ляпуновых её получить. Речь ведёт, не слишком мудрствуя, поди, всё учёл, даже обиды ляпуновские на Шуйского. И то, что некуда теперь Ляпуновым подеваться, когда Рязань возмутили.
Захар и без Голицына давно убедился: дни Шуйского сочтены. Но кому приговор исполнять? Захар понимал: им, Ляпуновым, сие предопределено.
Он кивнул князю Василию согласно, и Голицын кликнул холопа, велел растолкать стряпуху, дабы принесла холодный поросячий бок с хреном и тёртой редькой, а ещё мёд а хмельного и кваса.
Они пили всю ночь, холоп не одну свечу сменил. Голицынские хоромы Ляпунов покинул, когда небо засерело и стали гаснуть звёзды.
Тишина и благолепие в патриарших покоях, по святым углам горят в серебряных подвесках лампады, пахнет ладаном. Молчаливыми тенями скользят по палатам послушники, ничто не нарушает думы Гермогена.
Неспокойно патриарху, сердцем чует, близок час измены. Как отвести беду?
Мудр патриарх — провидец, нет у него любви к Шуйскому, однако опасается: грядёт новая смута на землю Русскую. На престольный праздник день Святого Духа службу правил Гермоген с великим славословием, взывал к добру и смирению, и хор Благовещенского собора торжественно выводил: «Радуйся, Царице...»
Правил патриарх службу, а сам нет-нет да на бояр взгляд кинет. Отбивают они поклоны, крестятся, а храм покинут — и черно в их душах. Только ли на Шуйского замахнулись? Ан нет! На устои Божьи, на Церковь Православную, на отечество российское, ибо намерились ввести в Москву иноземцев, латинян, лобзать длань королевичу.
Разум подсказывает Гермогену, что лучше постриг монашеский, заточение в монастырь либо смерть принять, чем зрить такое, когда ляхи Москву наводнят и над людом православным глумиться учнут.
— В чём корень зла, смуты первопричина? — вопрошает патриарх. — В ляхах ли, в литве? — И сам себе отвечает: — Нет, Речь Посполитая лишь усугубила смуту. Всему начало в забытии заповедей Господних: «Не убий!», «Возлюби ближнего твоего...». Восстали смерды, взбунтовались холопы, на господ своих руку подняли, а боярин на боярина хулу возводил. Кровь и смерть ещё от царя Грозного Иоанна Васильевича.
Гермоген вздыхает. Как
