— Так о чём мысли твои, Катеринушка?
— Боюсь я, князь любезный: недруги у брата твоего, Василия, сильны. Ну как замахнутся на него, тогда всем нам погибель. Намедни ворочалась с обедни, повстречала Куракина. Отвесил поклон, а в очах холод змеиный.
— Известно, Куракин с Мстиславским Москву под Владислава тянут, а на Думе Василию осанну поют.
— Душой кривят.
— Они ль одни? А всё от лукавого. — Обнял жену. — Спи, Катеринушка, Бог не без милости, отведёт грозу.
Тёплый ночной дождь омыл город и к утру небо очистилось. Гасли звёзды, и восток тронула первая заря. Прокричали редкие петухи, разбудили Москву, перекликнулись караулы в Кремле и Китай-городе.
Из кельи Чудова монастыря вышел митрополит Филарет, в простой монашеской рясе, без клобука, на голове тёмная камилавка. Постоял минуту, дохнул чистого воздуха, настоянного на позднем цветении сирени или липы. Долго и с азартом колол берёзовые дрова и, когда выросла гора чурок, уложил их в поленницу.
Мягко, будто пробуя колокол, звякнул голос монастырской церкви, и зазвонили к заутрене по всей Москве.
Чудовские монахи кланялись Филарету, ростовский митрополит чтил труд и день начинал с работы, поучая братию:
— В молитвах укрепляется дух ваш, в труде — тело.
Отстояв утреннюю службу и поев за общим столом, в трапезной, каши с конопляным маслом, Филарет поднялся и, осенив себя крестом, пошёл к выходу, подумав, что вот он, митрополит, отрешился от брезгливости, какая отравляла ему жизнь в бытность в Антониев Списком монастыре, когда садился за общую трапезу со старыми монахами. Давно уже забыл Филарет и то, что был он когда-то боярином Фёдором Никитичем Романовым. Сколько же тому минуло? Скоро уже десять лет исполнится. И всему виною проклятый потомок татарского мурзы Бориска Годунов. Подобно бешеному псу кинулся он искоренять, подминать под себя родовитых бояр, видел в них угрозу своей власти. А они, бояре, выпустили на Годунова первого самозванца, и Филарет тому голова. Его задумка, и он же указал на того, кого нарекли спасшимся царевичем Димитрием...
Тайные думы одолевали Филарета, с одним лишь братом, Иваном Никитичем, поделился. Желал Филарет зрить на российском престоле сына Михаила...
Убрали первого Лжедимитрия, бояре назвали царём Шуйского. И сызнова мысли: умрёт бездетный Василий, глядишь, изберёт Земский собор Михаила.
Теплилась эта думка не один год, зрела уверенность, но в тушинском плену всё враз рухнуло, когда узнал, что бояре мыслят Владислава на престол звать. Как было.
Филарету помешать тому? Заикнулся Филарет князю Мстиславскому, дескать, если Шуйский неугоден, надобно поискать иного, из своих бояр, но Мстиславский возразил:
— Нет, владыка, уж лучше чужой, но королевской крови, чем свой, ровня нам, перед каким гордая выя не изогнётся. Аль Шуйский нам не урок?
Понял митрополит: ни он, ни патриарх не помешают боярскому решению, надобно время.
Неожиданно зашёл к Филарету Салтыков, тучный, лик одутловатый. В тесной келье двоим едва развернуться. Поклонился, сказал:
— Благослови, владыка.
Из-под нависших бровей Филарет смотрел на гостя, почти догадываясь, зачем тот явился.
— Здрави будь, князь. Садись.
Сам уселся напротив, дождался, когда заговорит Салтыков:
— Владыка, не попусту пришёл я к тебе, о судьбе плачусь, какую уготовил нам Васька Шуйский.
— Не кощунствуй, князь Иван.
— Я ль кощунствую?
— Слова твои от гордыни!
У Салтыкова губы дёрнулись, рот искривило:
— Тебе, владыка, не понять ли такого? Не претерпел ли глумления от Годунова? Меня в гордыне винишь, может, и так. Но ты, владыка, за одеянием митрополита укрылся, а мы в нелюбви у царя нонешнего. И брат твой, Иван Никитич, такоже!
— О чём намерен глаголить мне, князь? Только ли это?
— Владыка, умоли патриарха, он властью, Богом данной, пусть поможет свести с престола Шуйского и слово за Владислава замолвит.
— Нет, не склонить к тому патриарха, и воля его непреклонна.
От гнева побагровел Салтыков:
— Откажется? Заставим и сана лишим!
Филарет посохом пристукнул:
— Князь Иван, не забывайся, ты в обители святой!
— Владыка, не отделяйся от нас! И не этот посох по тебе, а патриарший! Вам, Романовым, выше летать надобно!
Насупился Филарет:
— Всё в руце Божьей.
— Прости, владыка, коли речь моя дерзка. Оглянись вокруг, до чего довели землю российскую! Кому спасать её?
— Но не латинянину!
— Седни латинянин, завтра нашей веры.
Задрав рыжую бороду, вышел из кельи.
Послал Станислав Жолкевский в Москву, отай, грамоты к Салтыкову и митрополиту Филарету, просил поторопить бояр: сами-де просили королевича на царство...
А из Калуги пробирались в Москву посланники самозванца. Несли «прелестные» письма, в каких именем царя Димитрия требовал самозванец открыть ворота города, дабы сел он на родительский престол...
Зрело в стрелецкой слободе недовольство. Стрельцы говорили не таясь:
— Царь Василий нас не милует, иноземцев честит, а своим служивым только посулы.
Грозили:
— Забыл Шуйский, как в Тушине иноземцы царя Димитрия берегли, насилу в Калуге отдышался. Надобно нам царя Димитрия вернуть!
— А и что, вернём!
Стрельчихи бранились непотребно. Им, стрельчихам, приторговывать нечем. Как жить?
Испугались стрелецкие начальники: ну как взбунтуются? Принесли жалобу в Стрелецкий приказ. Два дьяка, один к одному, чахлые, плешивые, бородёнки редкие, уткнулись в бумагу, загундосили:.
— Доложим боярину.
Боярин Стрелецкого приказа немедля побежал к Шуйскому. Забеспокоился Василий: этак и до возмущения недалече, на кого тогда и опора? Стрельцы — воинство государево!
Повелел Шуйский на Боярской думе отписать по городам государства Российского, в каких ляхи и литва да самозванец не властны, дабы собирали и слали на Москву стрелецкое жалованье, а крестьяне везли в город стрелецкий хлебный припас...
Успокоились стрельцы, но ненадолго.
ГЛАВА 3
Никак не уразумеет Артамошка, отчего у него на душе муторно. И другим то заметно. Не узнать в нынешнем Акинфиеве былого весёлого правдоискателя Артамошку. Будто сломала его жизнь, устал, ох как устал в поисках счастья. Надолго уходил в лес, искал покоя. Как-то набрёл в лесу на дивную поляну: кустарник, несколько берёзок и ручей, чистый, прозрачный.
