Два лета ещё ожидать, срок немалый, всяко может случиться. Вон как смерть по земле гуляет...
В пору, когда Артамошка с Хлопкой ватажничали, они с товарищами на помещиков страх наводили; с Болотниковым не Только на бояр, но и на самого царя поднялись, а нынче ватажники разбоем промышляют, да ещё именем царя Димитрия. С ляхами и литвой заодно.
Намедни наскочили в Клементьево и давай по избам шастать. Артамошка атаману сказал:
— Ежели, ядрён корень, царь. Димитрий велит мужикам обиды чинить, то такой государь крестьянину не надобен.
Накинули ватажники петлю Акинфиеву на шею, подтащили к дереву, но вздёрнуть не успели, выручили клементьевцы...
Из кустарника выпорхнула горлинка, перелетела в чащу. Артамошка с сожалением подумал, что всякая тварь Божья род продолжает, но не всякому человеку то дадено. Вот ему, Акинфиеву, судьбой уготовано бобылём век коротать...
В молодые лета подобные мысли не лезли в его голову, но теперь нередко задумывался он о старости и смысле жизни. И не смерть страшила, а немощь и одиночество. И готов был Акинфиев укрыться за монастырскими стенами. В послушничестве видел избавление от мирской суеты.
Вспомнил, как звал его игумен остаться в лавре. Прав был Иоасаф. Пойти, поклониться ему, остаться в монастыре навсегда и отмолить грехи, какие тяжкими веригами опутали его, спасти мятущуюся, грешную душу...
Заняв Можайск, Жолкевский ожидал известий из Москвы. Накануне отписал ему князь Вяземский, что у бояр всё готово и скоро скинут Шуйского.
Из Можайска направил коронный гетман загон к Волоколамску, а к Серпухову готовился Гонсевский.
Месяц не слезал Жолкевский с седла и теперь, поселившись в остроге, в покинутом воеводском доме, давал покой своему немолодому телу.
К вечеру, когда коронный умащивался на широком ложе, готовясь ко сну, пришёл гетман Гонсевский. Зевая, Жолкевский заметил:
— Этот пуховик ещё не остыл от воеводы Шуйского. Но князю Дмитрию нечего тревожиться: в Москве я не стану делить его перину с княгиней Катериной. Мою застоявшуюся кровь разгорячит молодая боярыня.
— Але по мне, ясновельможный пан коронный, сгодится и княгиня, с приправой в три кулявки доброй сливовицы...
— Завтра, вельможный гетман, ты пойдёшь к Серпухову, но с самозваным цариком Димитрием ни в какие уговоры не вступай. На Москве королевичу Владиславу место царское.
Гонсевский рассмеялся:
— Ха, так думает коронный, але не так замыслил круль! Он примеряет к своей голове шапку Мономаха.
— Коли такое случится, — нахмурился Жолкевский, — я вложу саблю в ножны.
— Але прежде мы, коронный, займём Москву.
— Ты прав, вельможный гетман, — согласился Жолкевский, — крулю не под Смоленском бы гарцевать, а к Москве поспешать. Но шляхетский гонор затмил его разум.
— Ясновельможный пан Станислав молвит истину. Девять месяцев, как наш круль рожает Смоленск для Речи Посполитой.
— Роды затянулись, вельможный пан Александр, — буркнул Жолкевский. — Когда я подступлю к Москве, ты, гетман, не позволишь царику Димитрию опередить меня.
Гонсевский улыбнулся:
— Ясновельможный пан Станислав, сандомирский воевода Юрий Мнишек ждёт, когда его дочь Марина со своим цариком въедет в Москву, а мы отталкиваем их.
— С той поры, когда бояре позвали на царство королевича, я думаю, разум подсказывает сандомирскому воеводе, что пора забрать пани Марину в Сандомир.
— Пану Юрию хочется быть царским тестем.
— Желание ещё не действительность, вельможный пан Александр. — И перевёл разговор: — Готовы ли гусары к походу?
— Мои гусары, ясновельможный пан коронный, по первому зову трубы уже сидят в сёдлах.
— Добре, гетман, добре. Попробуйте позвать к себе старосту усвятского Сапегу. Он забыл, что шляхтич и должен служить крулю, а не самозваному царику.
Прознал Лжедимитрий, что у Серпухова объявился Гонсевский. Догадался, что ляхи с лихвой намерились оттеснить его от Москвы. Того же мнения были и Заруцкий с Беззубцевым.
Созвал самозванец Думу. Расселись в тесной горнице. Поморщился Лжедимитрий: не густо на лавках, только те бояре и думные дворяне, какие с ним из Тушина в Калугу перекочевали, остальные в Москву воротились. А ведь жаловал он их, присягали ему. Сбежали к Шуйскому Туренин и Долгорукий, Нагой и Плещеев, всех сразу и не назовёшь. Даже дьяк Третьяк изменил. А он его в думные возвёл.
Взгляд остановился на Трубецком. Важен и дороден князь Дмитрий Тимофеевич, рода именитого, родословную от внука Гедимина — князя Брянского, Черниговского и Трубчевского Дмитрия Ольгердовича ведёт...
Рядом с Трубецким князь Шаховской, давний недруг Василия Шуйского.
И Матвей Верёвкин подумал: кабы все бояре ему так служили, как эти князья, давно бы сидел он в Кремле, в Грановитой палате Думу вёл, а не в хоромах калужского воеводы...
Спросил:
— Как, бояре-советники, оставаться ли мне в Калуге аль поближе к Москве подаваться?
Прытко подскочил Сицкий, зачастил:
— Государь, когда ляхи с литвой к первопрестольной подойдут, жди, Москва тебе ворота отворит. Посему оставаться в Калуге и ждать из Москвы боярского посольства.
Сицкого Засекин поддержал. А Лжедимитрий сказал:
— Но Калуга от Москвы дале Серпухова, пока мы доберёмся, Гонсевский в те ворота первым вступит.
— На Угре Сапега, а он тебе верен, государь, — заметил Засекин.
— Сапега и Гонсевский одной крови, — прервал его Лжедимитрий, — и кто ведает, не сговорятся ли они. Сапеге всё едино, с кем в Москву войти.
Тут Трубецкой голос подал:
— Надобно к Коломне и Кашире войско слать, стрельцов и мужиков с атаманами, а с ними днепровских казаков с Беззубцевым выдвинуть, они верхоконно ляхов и литву опередят.
На том и приговорили, а ещё воеводой над казаками быть князю Дмитрию Тимофеевичу.
В юрту к Урусову заглянули Засекин с Сицким. Ногайский князь сидел на кошме, скрестив кривые ноги калачиком. Перед ним на серебряном блюде высилась горка варёной молодой конины, тут же лежал бурдюк с кумысом.
Князь боярам обрадовался,
