— Ты видела его?
— Когда камень выбил мне глаз, когда красный вопль, блеск, плач, стон… когда все это вместе воткнулось мне в голову, за туманом, как раз этим новым глазом, глазом из камня, я его и увидела. Он стоял по ту сторону долины в боевой позе, с оружием в трех руках, четвертую же сжал в кулак. Призывал меня. Другие тоже его видели и слышали… тяжелораненые или умирающие…
Великанша содрогнулась, заморгала здоровым глазом.
— Мы многие годы высылали туда отряды. Наш зашел дальше остальных. Нас тогда оттеснили: за века жители равнины сильно изменились. Они стали более… плотными… нет, твой язык не применить… они стали более истинными, искалеченные души начали подходить к искалеченным телам — и вдруг стало невозможно говорить об ущербности, потому что если все подходит… понимаешь?
— Наверное.
— Они яростно атаковали нас, волнами, с земли и неба. Мы не могли пробиться. С того времени мы лишь стараемся удерживать границу вокруг долины, сражаясь с тварями, выходящими оттуда, и с посланцами Добрых Господ, которые втыкают нам ножи в спину.
— Но сейчас вы сумеете пробиться?
— Нет. Сейчас мы попытаемся обойти долину. И нам или удастся — или же мы вымрем. Быть может, не сразу, медленно — но вымрем. Без помощи Товета мы больше не можем существовать.
Кей’ла нахмурилась. Этот Товет — всего лишь бог. Она помнила, как воспринимали богов на пограничье, где стрела бандита или кочевника могла прилететь не пойми откуда и в любой момент. Люди быстро учились, что для защиты крепкий доспех лучше, чем самая горячая молитва. И собственный лук в кулаке, чтобы ответить напавшим. Когда же и это не помогало, говорили: «Такая судьба», — и жили дальше.
Конечно, в фургонах был небольшой алтарь Лааль, девочка сама клала на него букетики из собственноручно сорванных цветов, порой — возжигала благовония, порой — молилась, детской молитвой, нескладной и искренней, но в остальном… Верданно помнили, что Владычица Лошадей со времен Кровавого Марша сохраняла молчание.
Бог — это бог. Нужно выказывать ему уважение, потому что он может сломать тебе жизнь, но лучше бы держаться от него подальше.
Уста Земли посматривала на нее с высоты. Странным взглядом. Печальным и хищным одновременно.
— Я тебе покажу.
Она развернулась и повела их дальше под землю. Они шли так еще несколько сотен шагов, в тишине, которая нарушалась только бряканьем цепи, соединявшей Кей’лу и мальчика, пока наконец туннель не выплюнул их в огромную пещеру. Эта дыра в земле была велика настолько, что Кей’ле показалось, словно они вышли куда-то на поверхность посреди темной безлунной ночи. Она не видела ни противоположной стены, ни потолка. Уста Земли не дала ей времени на удивление: подняла лампу повыше и сделала несколько шагов вперед.
Свет озарил все золотом, вырывая из теней на полу некие кустики, поросшие засохшими листьями, ветки, камни… Великанша встала, обвела окрестности светом лампы, глаза ее были прикрыты.
— Смотри, — прошептала она. — Попытайся понять.
Кей’ла смотрела. Кусты, ветки, камни… кусты, ветки… лежащий на границе света камень взглянул на нее глазницами, наполненными темнотой, улыбнулся мелкими зубами. Насмехался. Кусты… кучки костей, мелких, белых, тонких, словно ее пальцы. Грудные клетки с кусками кожи тут и там, кучки костей, черепа…
Все мелкие, небольшие, не крупнее, чем ее. Когда бы она умерла здесь и сейчас, пала трупом, превратилась в скелет, то идеально подошла бы этому кладбищу.
Вот только зубы ее имели менее острые клыки, а ребер было бы меньше.
И только две руки.
— Кто…
— Наши дети. Без разумной души. Маленькие животные, которые никогда не стали бы взрослыми вайхирами. В момент бунта наши создатели были еще настолько сильны, чтобы наложить на нас чары, отбирающие у большинства наших новорожденных детей душу. Потому что только мыслящие обладают душой, а те, кто ее не имеет, никогда не взойдут до уровня разумных. Таковы уж законы Всевещности. А мы… что ж, мы были… остаемся существами созданными, а не взошедшими к разумности, а потому нашим хозяевам оказалось легко столкнуть нас до уровня животных. Но у нас уже был собственный бог, он прикладывал палец к сердцу новорожденного, отдавал ему кусочек, искорку собственного духа и заменял отсутствие истинной души частичкой собственной. Но сейчас Товета уже нет с нами, и проклятие набрало силу. Оно нас убивает: наши мысли и наши сердца.
Кей’ла не понимала. И собственно, не хотела потянуться к пониманию, хотя оно мерцало рядом с ней.
Истина. Эта старая сволочь скалилась на нее, поднимая окровавленные когти и шепча: «А ты видела меж ними каких-то детей?»
Пледик замер за ее спиной, словно и до него дошел весь ужас каменного пола, усеянного мелкими костями. Уста Земли все еще стояла с закрытыми глазами. Продолжила говорить — нет, выстреливать короткими фразами, словно плевалась кровью:
— Становишься беременной, чувствуешь, как растет в тебе жизнь. Рожаешь в крике. Порой завидуешь вам, что у ваших детей только две руки. Обнимаешь и молишься, чтобы оно было одним из четырех или пяти… Потому что проклятие действует не полностью и один из четырех, порой — из пяти рождается с собственной душой. А остальные… Первые дни: плачет, ест, спит, марается, ищешь на лице, во взгляде… признаки разума. Порой это длится долго, на твою меру времени будет полгода, порой — год, никогда не больше двух. А потом ты уже знаешь… чаще всего знаешь, что родила звереныша.
Кей’ла вздрогнула.
— Не
