— …но даже если бы мы выкупили права на добычу руд, кто бы стал на нас работать? Так уж сложилось, к сожалению, что взбунтовавшиеся рабы совершили немало своих бандитских рейдов на нашу собственность, опустошая рудники и плавильни. У нас нет инструмента — и я имею в виду говорящие инструменты, а после того как восстание будет подавлено, цены на рабов, даже неквалифицированных, взлетят до небес.
— К чему ты ведешь?
Магистр Компании вдруг сделал смущенное лицо.
— Прости меня, Великий Кохир, но я соврал, говоря, что мечтаю о десяти тысячах костров, что горели бы вокруг города. Это было лишь живописное преувеличение. На самом деле, я мечтаю лишь о мире, о конце боев с мятежниками, о солдатах, которые возвращаются в ахиры, о наших рудниках, плавильнях, цехах и плантациях, работающих без перерыва, во имя богатства и славы Белого Коноверина. Но, чтобы они заработали, нам понадобятся руки. Мы все знаем, что это не обычное восстание, после которого схваченных рабов можно будет продать или снова загнать на поля. Они убивали своих хозяев, убивали наших солдат, убивали каждого, кто не носил ошейника. Они пролили море крови. А привычная и веками применяемая кара для рабов, у которых на руках столько крови, — это костер. Порой, в случаях исключительного милосердия, с казнью до этого.
— Так и есть.
Великому Кохиру пришло в голову, что Деана д’Кллеан может и не знать об этой традиции. Что обычай этот был настолько для всех очевидным, что никто так и не сообщил о нем Госпоже Ока. И что она может оказаться слишком потрясена, когда после выигранной битвы Буйволы и Соловьи примутся рубить деревья и складывать их в костры. Как месть за убитых братьев-солдат.
— Так и есть, — повторил он. — Но скажи, к чему же ты ведешь.
— К милосердию. К акту милосердия и прощения для бунтовщиков, Кохир. Вместо того чтобы их убивать, разреши им искупить вину работой, позволь нам их выкупить… прости. — Ванмур улыбнулся, извиняясь. — Я чуть было не скаламбурил — и довольно неудачно. Но именно об этом я и говорю: чтобы мы могли выкупить их за справедливую цену. Мы платим наперед, уже сейчас. Чистым золотом. Скажем, сто малых мин серебра за каждые две тысячи схваченных. Предполагая, что наша армия возьмет… скажем, двадцать тысяч пленных, мы платим наперед тысячу мин серебра.
Эвикиат быстро посчитал и скривился с неудовольствием.
— Меньше унции серебра за раба?
Магистр Горнодобывающей Компании развел руки в таком жесте, словно его обвиняли в обвесе.
— Зато мы возьмем любого: мужчину, женщину и ребенка. Невзирая на возраст и пол. А если нашей армии не удастся схватить столько бунтовщиков… что ж, мы потеряем в деньгах. Важнее же всего, что больше тысячи фунтов чистейшего серебра уже завтра… да что там, уже сегодня могут попасть в казну.
— И откуда такая щедрость и склонность к риску?
Ухмылка изогнула тонкие губы купца.
— Это не щедрость, Кохир, а рассудительность. После этого восстания не только Белый Коноверин, но и другие княжества останутся без рабочих рук. И не похоже, что придет новая волна дешевых рабов из Империи. Выиграет тот, кто получит говорящие инструменты, сумеет запустить свои рудники, плавильни и мастерские раньше других. Залить рынок более дешевыми рудами, сталью или инструментами. Вытолкнуть оттуда конкурентов. А я говорю тебе, что после восстания нашей компании понадобятся мудрые люди с опытом и умением управлять, и…
Эвикиат позволил, чтобы на лицо его выполз румянец… Это была обязательная часть в переговорах с людьми, для которых золото стало богом. Подкуп. Он принимал эти правила и в совершенстве научился изображать возмущение, хотя такие предложения и не порождали в нем гнев. Можно ли винить свинью, что она ходит и срет?
— Не заканчивай, — проговорил он быстро. — Лучше не заканчивай. А как, уяс прости мое любопытство, вы намерены снова согнуть рабов? Сломить? Это опасная игра. Я напомню тебе, что обычай убийства бунтовщиков после особенно кровавых восстаний возник не на пустом месте. Рабы помнят вкус свободы и станут рассказывать о ней, подбивать остальных, могут превратиться в угли грядущих бунтов…
Глаза Бамора Ванмура сделались матовыми, на миг показались еще более мертвыми и пустыми, хотя на губах его все так же играла ласковая улыбка.
— Я уже продумал это, Великий Кохир. В подробностях. Нашей ошибкой было то, что мы оставляли инструментам слишком много свободы. Разве рабу, который ходит с коловоротом подъемника на руднике или трудится с мехами у печей, нужно видеть свое место работы? А в самих рудниках? Маленькие горняки разве не учатся распознавать ценность породы на вкус? В туннелях и так царит мрак. А нужен ли инструменту язык, чтобы слушать приказы? И сумеет ли он без языка рассказывать о свободе? И разве не становятся волы после кастрации более спокойными?
Эвикиат из Смесха, Великий Кохир Двора, задрожал. Ему пришлось прикрыть глаза, чтобы стоящий перед ним мужчина не прочел в них безграничного ужаса. Это было нечто новое. Его не раз пытались подкупать, запугивать, шантажировать, но еще никогда за всю жизнь он не сталкивался с такой бездушностью. И хотя она не была направлена против него, пробуждала страх. Рабы считались инструментами, наделенными языком, но такое… Подумать только, до сей поры он убежденнее сомневался, что дворцовые интриги обдирают с людей всяческое сочувствие, учтивость и человеколюбие.
«Агар, Владыка Огня, дай мне сил. Нам нужны эти деньги, чтобы защитить Твои земли и Твой народ».
От открыл глаза и встретил взгляд Ванмура. Словно вглядывался в зенки крокодилу.
— Хорошо, — сказал Эвикиат неторопливо. — Но вы возьмете еще и участие в торгах по месторождениям на южной границе. Не для того, чтобы выиграть, — вам просто нужно будет сунуть палку в осиное гнездо. Пусть другие думают, что ваше молчание было коварством, обманом. Только тогда я от имени дворца соглашусь на наш договор. Двадцать тысяч пленников взамен на тысячу малых мин серебра.
Магистр компании ласково улыбнулся.
— Хорошо. Так и сделаем, Кохир. Именно так мы и сделаем. Для блага и славы Белого Коноверина.
Глава 28
Приближался рассвет, и лагерь просыпался от гудения горнов, криков офицеров, ржания коней и рева слонов. Но Деана уже всегда была к этому моменту на ногах — как минимум за полчаса перед всем балаганом.
Ей требовалась утренняя тишина и одиночество, в которых молитвы, пусть бы и прошептанные, звучали громче всего.
А потому еще перед тем, как перед ее шатром появились первые гонцы, она успела встать, помолиться, одеться, расчесаться и съесть завтрак. С некоторым любопытством каждое утро она ощупывала живот — кажется, он уже успел немного округлиться. Не было сомнения, что через месяц-другой придется
