32
Всем хороша вышла свадебка, токмо жених сидел, нос повесив. Да и он, благодаренье Богу, ближе к ночи малость повеселел. Хороша, видать, раба Божия Мария в тех делах, о коих мне, иночествующему смиренно, не надо бы ни знать, ни думать.
Одному не порадуешься: крестишь их, крестишь, закон и обычай христианский им объясняешь, объясняешь, а все нехристи. Крещение святое принял, почитай, один тайно на десять. И то – хлеб. Родня невестина – вся с крестами ходит и вся на свадебный пир пришла. И вот как ты вразумишь рабу Божию Марию, что ей под венец полуголой идти нельзя, а надобно в платье, которое ей, бедняжке, страсть как неудобно, и бедра краскою разрисовывать тож не надо, да и ягодицами зазывно шевелить, идучи вокруг алтаря, не след, когды отец ее, и мать, и братовья, и прочие племенники едва ли не в полной наготе явились, да еще ей кричат: «Прелесть покажи! Прелесть покажи!» – и иное таковое, что сказать неудобно. Вот как? А когды по-русскому обычаю зерном обсыпать их стали, так семья невестина все до единого зернышка с полу собрала и вернула – что за поверье у них дивное насчет зерна, в толк не возьму!
Ничего… Бог поможет, все похристианятся в полную меру и поромеятся до конца.
Вот те же каталонцы – народ давно во Христе живущий, а по сию пору дикий. Потому, когды молодых деньгами обсыпать стали, – тож по нашему обычаю – головорезы Рамоновы сей же миг с резвостью серебрецо собирать кинулись, но ничего не вернули.
Кто ж из них дичее?
А свадебка хороша вышла. Все зло забыли, ей предшествующее. Славен Господь!
33
«Хотя и нахожусь далеко от ваших мест и не принимаю участия в твоем благом сообществе, которое изо всех красот вашей фемы считаю прекраснейшим, изысканнейшим и драгоценнейшим, однако память и очарование нашей доброй дружбы остаются у меня в душе, и временами ты стоишь почти что рядом со мною. Терзается душа моя, желая быть возле тебя; но долгота столь великого пути и бескрайнее море Ромейское не позволяют мне лететь к тебе, и я сижу, только что не проливая слез из глаз, едва вспомню о тебе. Пускай же вместо меня устремится к тебе хотя бы мое послание; сознаю недостоинство подобной замены, однако обстоятельства судьбы ничего большего мне, к несчастью, не позволяют.
Не могу отказать себе в живейшем душевном удовольствии: рассказать о последних шагах, совершенных во закрытие врат всего опасного приключения, связанного с известной тебе книгой. Яд ее более не принесет никакого вреда. А был он воистину опаснее многотысячных армий турецких!
Ведь что есть наша Империя? Мягкость нравов, достигаемая просвещением и добрым воспитанием, столь отличная от сурового поведения варваров, особенно же язычников. Покой и безмятежность находящегося внутри имперских границ мира, каковые достигаются силой меча и мудростью правителей наших, а также их советников-философов. Главенство закона, позволяющее мирно завершать любые внутренние столкновения. К этим трем элементам следует добавить четвертый, быть может, наиболее важный: неподвижность всего здания Империи. Держава наша не может быть абсолютно неизменной, поскольку природа и нашествия варварских племен являются постоянным источником испытаний, каковые посылает ей сам Господь; не учась из поколения в поколение разнообразным навыкам и приемам, с помощью которых следует отражать натиск природный и человеческий, невозможно сдержать его; но сам процесс учебы приводит к обновлению, изменению; таким образом, изменения неизбежны. Однако они не должны быть скорыми, спешными; быстрая перемена законов и учреждений губительна, она смущает умы, она зовет сердца к мятежу. Неподвижность здания Империи – есть образ, удерживаемый каждым поколением, и он представляет собой результат медленности в изменениях: все сколько-нибудь важное развивается медленнее, чем рождается, вырастает и умирает целое поколение. Незыблемость Империи – кажущаяся, но так должно думать людям простым, ибо незыблемое уютно и притягательно в качестве родного дома.
Так уместно ли нам разрушить эту неподвижность, бросив умам злым и разрушительным кость сомнения в том, что Империя наша – совершеннейший результат соработничества Господа и людей? Никогда! Ни при каких обстоятельствах!
Поэтому спешу тебе сообщить, владыко: я счастлив, поскольку история наша с отреченной Хроникой закончилась благополучно. Тебе, птенцу Магнавра, должно быть понятно, какие страдания испытывает человек, знающий подлинно, сколь необходимо уничтожение некой книги, но колеблющийся, поскольку любовь к винограду словесному, впитанная от уст наставников, запрещает губить книги, какими бы они ни были. Для нас с тобою и нам подобных людей есть ли что-либо любезнее и великолепнее книг? Долго продлилось мое колебание; в конечном итоге я не решился дать великому государю Иоанну Басилидес совет простой и ясный: уничтожь, государь! Нет, не желая быть причиной столь необратимого действия, я сказал иное: государь, такое лучше всего спрятать там, где многие имеют представление о тайне подобных книг и иных предметов; отдадим же отреченную Хронику в Полоцк, той общине ученых людей, которая открыла суть всего явления; император, слава Богу, дал согласие. Со вчерашнего дня бремя хранения соблазнительной рукописи с меня снято. Его приняли на себя великие полоцкие философы и богословы, иноки, живущие крепкой жизнью монашеской. Ничто их не поколеблет, и тайна навсегда останется тайной. Ныне я спокоен.
Твой покорный servus Феодор,
с первого числа сего месяца
государев боярин и βιβλιοθηκάριος»
34
«Рад посланию твоему, хотя и кратка эпистолия. О делах наших даю тебе, чадо, краткое же отвещание.
Набегали недавней порой злые вояки караибы, племя поганое, да еще людоедское. С моря пришли – на лодках малых и на великих лодиях. Князь ополчился против них мужественно. Ему же и тайно из племени, кое с ним породнилось, своих бойцов дали. Милостив Бог ко христианом, побили караибов, лодки их поймали и большие корабли. Ховра, от раны оправившись, на том бою много храбрствовал да лютого волхва караибского на меч посадил. А ныне князь Глеб Афанасьевич матеру воевать сбирается, тамошние великие царства Христу предавать.
Промеж старшим кормщиком нашим, мятежным Крестофором, и его супругою, славен Господь, сладилось. Родила ему раба Божия Мария сына, а крестил сына я и дал ему имя Стефан. Даст Бог, просветит сородичей своих, от Бога покамест бегающих, яко святой Стефан во Пермской земле зырян просвещал.
Как подрастет, учить его примусь грамоте, счету, молитве и закону Божьему.
Вот мне радость на старости лет! А то бреду, будто впотьмах, держусь разве только верою да удивленьем пред тем, как мудро и красно Господь наш мир устроил: там депо, и там депо, оттого глаз радуется и душа веселится. Старый я старик, зажился на свете. Словно бы свой век отвековал, а ныне чужой векую,
