«Да будут навек прокляты политические проститутки и идейные импотенты, которые своим непередаваемым идиотизмом и выдающейся посредственностью прокряхтели великую Страну Советов, так что теперь холуи царизма пляшут на ее костях, да еще и на весь мир похваляются своими якобы успехами в возрождении промышленности и сельского хозяйства. Гореть вам всем в аду…»
Лейба Давидович перечитал написанное, грязно выругался, вырвал листок из блокнота, разодрал на клочки и кинул в камин. Затем пнул письменный стол и пошел курить на улицу. Зла на них не хватает. Пролетарской классовой ненависти. Дебилы. Головы бы им расколотить. Такую страну прошляпили. Мировую революцию коту под хвост пустили! Мировую… революцию…
Затрясшись от беззвучных рыданий, Лейба Давидович опустился на пол у двери и обхватил колени руками. Мутные злые слезы катились по его небритым щекам.
Татьяна Беспалова
Два письма
Глава 1
Настасья Константиновна сидела под зеленым матерчатым абажуром в моей тесноватой приемной, тиская одну бледную и тонкую кисть другою. Милочка была одета как всегда скромно, не в пример нашим нынешним модницам, которые, стоило только кончиться войне, пустились во всю прыть рядиться в обувь из крокодильей кожи, широкополые шляпы да шелка. Большинство из этих дам, юных и не первой молодости, приняли манеру слишком высоко обрезать подолы, так что предвзятым взорам открывались их ажурные чулки. Я не знаток женских нарядов и не полагаю себя ханжой и изувером, но пребываю в постоянной и неискоренимой уверенности в том, что женский подол должен закрывать собой по крайней мере верхнюю часть голени. Нет-нет! Я не призываю нынешних дам закрывать всю голень! Ни в коем случае! Я не филистер какой-нибудь и имею достаточное разумение, а потому полагаю так: подол, будь он узок или широк, закрыв лодыжки и достигнув в длине своей пряжек обуви, станет цепляться за оные, тем самым мешая даме вскочить на подножку вагона конножелезной дороги или нажимать ногами на рычаги какого-нибудь «Альфа-Ромео» или «Майбаха», чей кузов выкрашен розовой краской, труба немилосердно чадит серым дымом, а двигатель ревет, как цирковой слон. Ах, я не стану рассуждать о манере нынешних дам красить подобной же розовой или даже алой краской собственные губы. Длившаяся едва ли не десятилетие, война огрубила нравы. Сделала манеры слишком прямолинейными и фривольными. Дамы, получившие даже самое изысканное воспитание, приобрели солдатские привычки. Курение папирос и трубок, все эти галифе, полуталифе, скрипучие портупеи, папахи, островерхие войлочные шлемы и башлыки – есть следствия сидения в окопах и участия в лихих кавалерийских рейдах. Впрочем, штабная работа тоже не для дам. Дамам больше подходят струящиеся шелка, узконосые туфельки на тонком каблуке, наборные пояса, горжетки, катание на лодках под луной. Лучшее занятие для дамы – надзор за правильным вскармливанием младенцев, но не ночная разведка в тылах армий Троцкого или какого-нибудь Тухачевского, не к ночи будь помянуты. Да мало ли чем может занять себя хорошо воспитанная и достаточно образованная женщина? Вот Настасья Константиновна, например, стенографирует и отлично печатает на машинке, а ведь именно ее мне аттестовали поначалу, как разведчицу. Нынче, как и в минувшие две недели, милочка является ко мне засветло, ждет с карандашом и блокнотом наготове. Стенографирование, чем не занятие для добропорядочной девушки, будущей жены и матери?
Я провожаю мою гостью и помощницу вверх по лестнице, в кабинет. Зажигаю лампу. Настасья Константиновна поочередно, одну за другой вынимает из волос три украшенные самоцветными камнями шпильки, снимает шляпку и кладет ее на крышку фортепьяно. Протискиваясь между фортепьяно и столом, полой пиджака нечаянно смахиваю шляпку на пол. Милочка умеет браниться и прегрязно. Лексика взбунтовавшейся матросни подобна вшам – раз уж завелась в голове, сразу не выведется. Я делаю вид, будто ничегошеньки не слышу, потому что убежден: только ласковой заботой и терпением возможно искоренить у наших некогда благовоспитанных дам наиболее одиозные из окопных привычек.
Милочка ни в чем не повинна. Все дело в моем кабинете – он слишком тесен. Помимо двух книжных шкафов, пары потертых кресел, узкой кушетки и фортепиано здесь буквально ничего больше невозможно разместить – громоздкий, красного дерева стол занимает середину комнаты. Вся эта архаика пахнет пылью девятнадцатого века, когда дамы из хорошего общества еще не были столь эмансипированы, носили корсеты и не претендовали на жалованье.
Кстати, Настасья Константиновна напомнила мне о плате за свой нелегкий труд, которую всегда предпочитала получать вперед. По получении денег – а расплачиваюсь я неизменно николаевскими ассигнациями – Настасья Константиновна несколько оживилась.
– Предлагаю не пользоваться пишущей машинкой, – тихо проговорила она. – В прошлый раз мы работали допоздна, и соседи предъявляли претензии.
Действительно, нынче бабье лето стоит чудесное, и при открытой раме стук пишущей машинки может потревожить сон соседских младенцев. В то же время при закрытых рамах запах пыли в моем кабинете слишком очевиден. Ах! Вот Настасья Константиновна уже и закашлялась. Вот поднесла к коралловым губам свежий платочек, сплюнула, рассмотрела мокроту, скомкала тряпицу и спрятала ее. Бедное, горемычное военное поколение! Пожалуй, при начале мировой бойни – так называют прошедшую войну газетные борзописцы – Настасье Константиновне было не более четырнадцати лет. Юное существо, а между тем успела и при штабе генерала Алексеева послужить и, по слухам, уже с 1921 года, закончив женские курсы секретарей для государственных учреждений, содержит тяжело больную мать и двух младших сестер. Отсюда и такая высокая квалификация, и трудолюбие, и надежность. Милочка делает безукоризненный лист печатного текста за каких-нибудь пять минут.
Открываю раму. Вечер за окном тих и тепел. Каштаны, пробивая буроватую крону, осыпаются вниз, на лиственную подстилку с оглушительным стуком. Милочка часто вздрагивает от этих звуков – привычки окопной жизни дают о себе знать по сей день, а ведь с даты установления диктатуры генерала Колчака минуло уже полтора года.
Шуршит грифель карандаша. Настасья Константиновна проставляет в верхней части чистого листа сегодняшние дату и время: 12 сентября 1925 года. 17 часов 15 минут. Сделав почин, она поднимает на меня прозрачные, агатовые глаза, и я начинаю.
Может быть, вы станете смеяться, судари мои и сударыни, однако не отступлюсь от своего намерения публично порассуждать о женском влиянии на философскую и экономическую мысль в Российской империи до и после печально памятных февральских событий 1917 года, которые могли обернуться худшей драмой, чем затяжная гражданская война.
Может быть, изъясняюсь я витиевато, и слова мои мало внятны современному, просвещенному и закаленному в победоносных боях за православную монархию
