Наступил 1920 год. Армии диктатора Колчака загнали красную чуму под спуд. Последний оплот ближайших сподвижников Лейбы Бронштейна еще сопротивлялся. Дикие, никому не повинующиеся банды, базировавшиеся в отрогах горного Алтая, еще совершали кровавые набеги на мирные селения. Но приволжские города уже вполне оправились от войны. Нижний, Казань, Самара, Сызрань, Саратов – изумительное ожерелье восстающих из пепелищ приволжских городов. Я объехал их все с лекциями и семинарами по тематике моей прежней, оставленной на время войны профессии. Исторической науке не учат во времена активного творения истории. Чему учить, когда все так непонятно, когда на вселенских скрижалях твердой рукой вершителя судеб пишутся даты новейших вех. 1918 год – армия под водительством Родзянко и Юденича победоносно входит в Москву, но Петербург остается в руках большевиков. 1919 год – преодолевая колоссальное сопротивление банд Бронштейна, адмирал Колчак ценой огромных потерь подчиняет себе северный и средний Урал. Многострадальный Екатеринбург несколько раз переходит из рук в руки. Семья Николая Романова спасена, но и утраты неимоверны – цесаревича мы потеряли. Конец того же 1919 года ознаменовался беспрецедентным историческим консенсусом: во имя спасения монархии и объединения державы под скипетром русских царей устанавливается диктатура. Но какая! Впервые в истории диктатор избран по соглашению всех сословий. Адмирал Колчак становится диктатором. Цель диктатуры – восстановление монаршей власти в каждом уголке исстрадавшейся и обнищавшей за время войны нашей родины…
– Постойте, постойте, – милочка поднимается со своего места. Разливает по чашкам стылый чай, а из моей бороды все еще выскакивают полные имперского пафоса фразы.
– Скорее!!! – кричу я. – Настасья Константиновна! Да что же это? Пишите же!
– Постойте!
Перед моим носом внезапно возникает полный стакан пахнущего мятой чая. Делаю большой глоток, но объем стакана намного превышает возможности моего окрыленного вдохновением организма. Я буквально бросаю стакан на стол. Остатки чая выплескиваются на исписанные листы. Я так громогласно досадую, что на крики является любопытная Илона и лопочет на чухонском диалекте вовсе уж несусветную чушь о возбуждающем действии дамских туалетов на засидевшихся в глуши ученых интеллигентов.
– Дело не в этом, – отвечает ей Настасья Константиновна. – Просто Богдан Илларионович позволил себе лишнего…
– Доигрался! – выражение складчатого лица старой финки представляло собой причудливый коктейль сарказма и сострадания.
– Ни в коем случае! Меня возмутило другое! Богдан Илларионович забылся, но в совершенно ином смысле!
– Любитель цуцек, – подзуживала старая финка. – Доктор выписывал ему успокоительные микстуры, но такому-то разве двенадцать капель на ночь помогут? Ему нужно, как поросенку, полный таз да понаваристей.
– Дело не в этом! Богдан Илларионович назвал Государя Николаем Романовым!
– А как надо было? Его преподобием?
Настасья Константиновна рухнула на стул. В благодатном порыве возмущения она задела локотком стакан, тот опрокинулся. Таким образом рукопись была окончательно испорчена.
– Ничего! Заново надиктует, – приговаривала финка, убирая на столе. – Вон оне какой красноречивый. Уж я наслышалась разных словес, но в его воркотне и половины не понимаю. Столько слов, и все пустые.
Я остолбенел. Милочка беседовала с моей распущенной прислугой на правильном финском языке, прекрасно, впрочем, понимая ее изуродованный простонародными идиомами диалект. Громко стуча грубой обувью, финка удалилась за дверь.
– Листы можно высушить. Карандаш не чернила, от влаги не расплывается. Сейчас-сейчас. На сквозняке они быстро высохнут.
Милочка уже вполне опомнилась от возмущения и теперь раскладывала исписанные листы на подоконнике, прижимая каждый мелкими предметами, найденными на книжных полках. Тут прижилась и пыльная раковина с Черноморского побережья, и крошечный, заключенный в латунную рамку довоенный портрет моей двоюродной сестры, и – о стыд и срам! – статуэтка полуобнаженной танцовщицы-эфиопки. Ей Настасья Константиновна уделила особое внимание, отерев кружевным манжетом пыль с антрацитовых грудей статуэтки. Милочка наводила порядок так сосредоточенно, словно меня вовсе и не было в комнате. А я, как остывший чай, сделался пресен и пара более не испускал.
– Простите, – внезапно проговорила милочка. – Моя горячность объясняется просто: я монархистка, и уважение к семейству Государыни, в том числе к ее венценосному отцу для меня превыше всего.
– Я понимаю…
– Простите, но вы понимаете не до конца. Я не в состоянии продолжать стенографировать текст, содержащий нападки на царствующий дом.
«Нападки на царствующий дом», – так выразилась милочка. Так изъясняется и мыслит современная молодежь! Вот они, ближние последствия военной диктатуры! Конечно, диктатура Колчака удержала монархию от окончательного краха. В результате общественного консенсуса царский скипетр оказался в руках юной дочери русского царя. А реакцией на затянувшуюся войну, превратившуюся из мировой в гражданскую, явилось насаждение в среде хорошо повоевавшей молодежи крайне правых, с моей точки зрения, взглядов.
– Прошу исправить текст в том злополучном месте угодным для вас образом. Пусть будет Его Величество, Государь, да как угодно… – смиренно попросил я.
– Вы уверены?
Вопрос был произнесен таким холодным тоном, что чай во втором стакане, забытом сварливой финкой на столе, вполне мог бы покрыться корочкой льда.
– Абсолютно! Драгоценная Настасья Константиновна, я должен сдать рукопись не позднее среды на будущей неделе. В связи этим обстоятельством вы делаетесь для меня совершенно незаменимы. Ну же, милочка моя. Отчего вы молчите?
– Теперь уже я не уверена, что справлюсь с подобной работой.
Голос Настасьи Константиновны теперь звучал намного мягче. В оконце старого холостяка – мое оконце – глянул лучик девичьего всепрощения!
– Станьте же моим цензором! – настаивал я.
Настасья Константиновна отступила от окна. Ее руки уже легли на спинку стула. Сейчас она снова усядется и продолжит работу. И тогда я снова узрю бледную розовость кожи в вырезе платья.
– Ах, что вы! Кажется, я погорячилась. Позволила себе…
– И я себе позволил. Вдохновение, знаете ли. Порыв! Но впредь обещаю обуздывать оные, поверяя вдохновение требованиями современной общественной мысли.
Настасья Константиновна уселась на свое рабочее место задолго до окончания моей прочувствованной речи. Стоило лишь утихнуть последнему аккорду оправдательной хрии, милочка ухватилась за карандаш.
– Продолжим? – ласково спросила она.
– Продолжим! – подтвердил я.
С того дня минуло чуть больше года. В конце прошлого лета я оказался в Казани. Удостоился высочайшей чести быть приглашенным к прочтению цикла лекций в разных городах приволжских губерний.
Особенно же мне польстило приглашение выступить в Казанском университете.
В момент основания, в начале девятнадцатого века Казанский университет именовали «светочем цивилизации на восточной окраине империи». Представители профессорской корпорации Казани, светила гуманитарной мысли встретили меня в рекреации первого этажа. Тщусь описать вам эти лица, образы носителей культуры начала века!
Едва ступив за порог заведения, в рекреации первого этажа обнаружил галерею портретов: Разумовский, Любимов, Загоскин, Казем-Бек, Гольдгамер, Зайцев, другие. Интеллектуальный иконостас – фигуры, позы, бороды и пенсне, выражения лиц носителей высочайшей культуры. Портреты сильно разнились один от другого. Большинство
