– Сашук, оставь это! Не надо кормить кота кашей. Ой, да не облизывай же ты ложку! В животе у кота живут черви. А ну как и у тебя в животе заведутся? Катя, не трогай Петю. Пусть жамкает. Вот сорванец же ты! Не судьба мальчиком тебе родиться, а жаль. Помнишь, Володенька, мы думали с тобой, что родится мальчик, а родилась Катя. Надежда Константиновна, садитеся возле гостя. Нет, милая, Володенька тут не гость. Гость тут вот этот вот господин. Эээ…
– Богдан Огородников, – напомнил я благодушно.
Тем временем подруга дома, та самая, поименованная госпожой Ульяновой, как «Надюха», садится рядом со мной. Она мала ростом, пучеглаза и, в противоположность хозяйке дома, одета скорее неказисто, чем нарядно.
– Читай же, Маняша! – Владимир Ильич кивнул сестре, и та взяла в руки синий конверт с Императорским вензелем.
Пытаясь – и, вероятно, тщетно – скрыть необычайное волнение, я рассматривал окружающие меня лица. На пороге лета семейство Ульяновых радовало глаз пасхальной праздничностью и гармонией. Несколько выбивалась из общего тона лишь Надежда Константиновна, волосы которой не вились по плечам, но были прибраны в гладкую прическу, а платье неброской воробьиной расцветки наглухо закрывало грудь и шею.
– Володенька, письмо написано собственноручно, – проговорила Маняша-старшая перед началом чтения.
– С Богом! Читай! – провозгласил Владимир Ильич.
Во все время чтения письма Императрицы я слышал в голосе Марии Ильиничны интонации ее старшей сестры. Ах, до того памятного дня мне казалось, будто я совсем забыл Ольгу!
Смотрю на Настасью Константиновну в несказанном смущении. Решиться ли зачитать документ самому или все-таки довериться ей? Жемчуг, соприкасаясь с теплой кожей, приобретает очаровательный розовый оттенок. Глаза милочки блистают, подобно драгоценным камням. Ресницы увлажнены. Слезы сочувственного восторга и умиления готовы сорваться с ресниц на грудь. Мои руки дрожат.
– Я позволяю…
– Я позволяю!
Произносим мы одновременно. Я протягиваю руку. Милочка принимает у меня драгоценный документ с двуглавым орлом в колонтитуле листа и размашистой, широкой, как русская душа, подписью Государыни Ольги Николаевны.
А потом она отступит к столу. Присядет или останется стоять? Бог весть! Я не хочу этого знать. Я прикрываю веки. Мир гаснет, и я предощущаю, как Настасья Константиновна станет читать письмо сама. Прикоснется взором к подчерку Императрицы. Сольется и воспарит. Испытает упоение и благодарность. Станет ли она читать вслух или сразу же примется за самый подробный конспект? Сейчас, совсем уже скоро я услышу, как шуршит по бумажным листам ее быстрый карандаш. Или – а это намного приятней – услышу ее голос. Жаль письмо коротко – благодарности государей не бывают пространны – всего три абзаца, уместившиеся на двух четвертях бумаги. Я ждал, не размыкая век. Минуты текли. Вот половицы под моими ногами качнулись. Я услышал легчайший, едва различимый шорох. А потом я узнал аромат ее дыхания и ласку ее мягких губ.
Глава 2
Я нашла Илону Матиасовну в ее собственном кабинете. Профессор сидела за огромным столом. В готических окнах за ее спиной увядал больничный сад. В простенке между окнами прямо над головой моей наставницы висел портрет диктатора Колчака в белом адмиральском мундире со знаменитой шашкой у пояса. Повинуясь выработанной годами привычке, я отдала честь портрету и залилась краской под ироничным взглядом Илоны Матиасовны Петтери.
– Устала? – спросила профессор.
– Не очень. Больной настроен в целом миролюбиво. Отдал мне часть своих записок. Вот. И еще несколько листов надиктовал. Я считаю, прогресс есть. Больной на пути к выздоровлению.
Я положила перед Илоной Матиасовной голубоватый листок с двуглавым орлом в колонтитуле, а собственный конспект речи Богдана Огородникова оставила при себе. Прежде чем прочесть мой документ, профессор собрала в стопку собственную работу, уложила в папку и заперла в ящике стола. Принесенный мною текст она пробежала быстро, особое внимание уделив двуглавому орлу и автографу Государыни.
– Ишь мастер какой! Среди них, красных, было множество фальшивомонетчиков. Николаевские ассигнации в его исполнении тоже чрезвычайно хороши – не отличишь от настоящих. Богдану Огородникову место в Воркуте, а Государыня его лечит за казенный счет. Недоумеваю, зачем?
– Вероятно, за то, что Ленина убил.
– Вот это сказки! Ленина убил не огородников, а Дзержинский. Был у них такой поляк из ортодоксальных. Что-то там они не поделили. Впрочем, на этот счет есть разные мнения, а нам с тобой правды знать не полагается. Наша правда и наша польза в том, что бешеные псы перегрызлись друг с дружкой, позволив тем самым прекратить злодеяния и установить военную диктатуру. Жертвы были ужасными, и Ольге Николаевне и потомкам ее еще долгие годы придется трудиться над устранением последствий. Однако, Божьим соизволением, монархию удалось сохранить.
Сказав это, Илона Матиасовна на миг обернулась к портрету. Диктатор Колчак смотрел на нас с неколебимым спокойствием уверенного в собственной правоте человека.
– Если бы не война, не быть бы мне профессором, а тебе моим ординатором. Но мужчин осталось слишком мало или они… – Илона Матиасовна задумчиво уставилась на бронзовую люстру над своей головой.
– …или они годны только к бессмысленному сочинительству, – помолчав добавила она. – Потому-то мы осваиваем мужские профессии. Из солдат в доктора, из наследниц-невест в управители огромной державы. Все как одна! Таковы-то женщины Российской империи.
Я оглядела профессорский кабинет. Камин давно потух, и уголья остыли. Ни спичек, ни иного источника огня мой усталый взор не отыскал. Что же делать с моими записками? Приобщить, разве, к истории болезни?
– Не печалься, Анастасия. Вот тебе спички. Да-да! Я снова курю. Как тут не закурить? У меня и рябиновая настойка есть. Не желаешь? Напрасно! Эх, как ярко горят фантазии нашего большевика!
– Мне кажется, он теперь относится к жизни иначе, – возражаю я. – Нет в нем ненависти к законной власти.
– Сколько времени он провел в распоряжении контразведки? Три месяца? Много! В этом-то и ужас войны. Взаимные зверства. Наш Огородников еще дешево отделался. Однако амплуа подопытного животного в лечебнице – хоть небольшая, но отсрочка от раскаленных сковород в большевистском аду. Твоими трудами нам удалось купировать припадки истерии. Результаты наших исследований помогут в излечении действительно ценных сограждан. А брошюра Огородникова, будь этот бред даже и издан, – не велика беда. Хуже было бы, если б наши с тобой мужья не положили б жизни за белое дело, а сбежали бы, к примеру, в Европы. Вот тогда такие, как этот Огородников, не брошюры бы писали, а воздвигли бы Ульянову-Ленину мавзолей посреди Дворцовой площади.
– Что вы! Такого просто не может
