Смогла бы я? Приговорить себя к жизни, наполненной болью, страданием и смертью? Ради него…
Нет.
Даже ради его спасения? Даже если бы твой отказ означал для него смертный приговор?
Но… этого не будет! Никогда. То, чего прошу я, вполне возможно; а вот они никогда не примут грязнокровку в Пожиратели Смерти, так что…
Нет. Я не смогла бы сделать это.
Его рот изгибается в горькой усмешке.
— Вот видишь, в мире есть вещи пострашнее смерти, — шепчет он. — Поэтому я и выбрал этот путь. Я не боюсь умереть. Предать свои убеждения, переступить через идеалы, составляющие смысл моей жизни… никогда. Ни за что на свете.
Сердце вдребезги разлетается на осколки. Ни за что на свете, значит, ради меня — тем более.
Но он уже сделал это. Он уже отдалился от них, когда впервые поддался тому, что чувствует ко мне.
Он пошел гораздо дальше, чем смерть. Ради меня. Потому что для него предать свои идеалы — во стократ хуже смерти.
Но что такое смерть? Если мы так похожи, — о чем он не устает твердить мне, — тогда он уже долгое время умирает от желания быть ближе к той, кого ненавидит больше всего на свете.
И если он действительно такой же, как я, он готов на всё, когда я в его руках. Потому что лишь одному Богу известно, на что готова я, когда он обнимает меня.
Ради него я способна на все. Я ничего не знала о жизни, пока он не научил меня.
— Так все же ответь мне, — практически одними губами шепчет он, — ты еще хочешь знать, что я делал этим вечером?
Вновь закусываю губу и опускаю взгляд на свои руки. Нет, не хочу. Счастье — в неведении. Другая Гермиона никогда бы не согласилась с этим, но я больше не та наивная девочка, так что какое это теперь имеет значение?
Не хочу усугублять и усложнять ситуацию.
Усмехнувшись, он приподнимает мое лицо за подбородок и впивается в меня безжалостным взглядом.
— Я так и думал.
Его губы касаются моих — сначала мимолетно и нежно, словно упрашивая ответить на поцелуй, а затем, когда я подчиняюсь, он становится жестким, яростным и беспощадным.
Он ласкает меня, пальцами вырисовывая хаотичные витиеватые узоры на моей коже от бедер к груди, затем опускаясь к талии, оставляя жгучий след от прикосновения теплых рук. Господи кто знает, что делали эти руки несколько часов назад? Пытали, калечили, возможно даже убивали…
Когда человек убивает, какую часть своей души он теряет? Дамблдор сказал Гарри, что убийство разрывает душу пополам.
Есть ли еще у него душа?
Он накрывает ладонью мою грудь, пощипывая и теребя сосок, и меня словно пронзает током, внизу живота разливается тепло, я чувствую Люциуса каждой клеточкой своего тела. Выгибаюсь, прижимаясь к нему сильнее, он заглушает мой стон, впившись в мою нижнюю губу, нежно посасывая ее.
Как долго это может продолжаться? Если бы я могла сбежать, и если бы он бросил все и остался со мной, смогли бы мы быть вместе? Смогла бы я быть с ним в свете реальной жизни, а не под покровом темноты того мира, в котором мы оба вынуждены пребывать в заточении?
В конце концов, тьма превосходно скрывает грехи.
Он нависает надо мной, прижимая меня к матрацу, больно впиваясь пальцами в бедра и целуя горячо и яростно, и я отвечаю ему со всей страстью, обнимая его за шею, отчаянно желая притянуть его к себе еще ближе, слиться с ним в одно целое.
Почему меня так волнует, что он приходит ко мне после того, как пытает и убивает? Я же знаю, что он может делать, я испытала это на собственной шкуре, так почему же?..
Мое знание не отменяет того факта, что руки у него — по локоть в крови…
Оторвавшись от моих губ, он покрывает поцелуями шею, медленно опускаясь ниже, оставляя горящие следы там, где его губы касались моей кожи, и я знаю, что он собирается сделать. Он уже много раз делал это.
И я теряюсь в догадках, почему… почему он хочет… с грязнокровкой…
Но как только его голова оказывается между моих разведенных ног, все мысли улетучиваются, и мне становится все равно. Ничто больше не имеет значения, кроме его горячих губ и языка… он лижет, посасывает и кусает, и это самые невероятные ощущения из всех, что мне довелось испытать в жизни. Я почти готова вновь поверить в Бога. Бессознательно раздвигаю ноги еще шире, учащенно и сбивчиво дыша, дрожа от невыносимого напряжения, тугим узлом стянувшегося внизу живота…
Но в этот момент он вдруг снова оказывается лицом к лицу со мной, глядя на меня затуманенным взглядом, тяжело и рвано дыша.
На его щеках проступил едва заметный румянец — очередной признак его слабости.
Он разводит мои ноги в стороны так широко, что мне становится больно, — но мне все равно! — и входит в меня, резко выдыхая.
Он двигается во мне, и я цепляюсь за него с такой силой, что, наверное, на его прекрасной коже останутся синяки.
Прошу тебя, забери всю боль. Ты столько раз ломал меня, мучил, пытал, но только ты можешь вновь заставить меня почувствовать себя живой…
Он переворачивается на спину, удерживая меня верхом на себе, и я ложусь на него, чтобы дотянуться до его губ.
Он все еще двигается во мне, но теперь я могу двигаться с ним в одном ритме. Я научилась.
Он многому научил меня.
Он прерывает поцелуй и смотрит мне в глаза: его взгляд блуждает, и кожа на щеках приобрела розоватый оттенок. Он в очередной раз глубоко входит в меня, и у меня такое чувство, словно я на самом верху американских горок и вот-вот сорвусь вниз со скоростью света, а… а если я двину бедрами вот так… это поможет и ему сорваться…
Он со стоном запрокидывает голову назад, и я не могу удержаться от того, чтобы не поцеловать его шею. Я хочу почувствовать его вкус. Мне это нужно. Жажда настолько сильна, что хочется грохнуться в обморок, закричать, разреветься…
Мой стон сливается с его. Он всаживается в меня с чудовищной силой, сжимая мои бедра: еще чуть-чуть — и кости треснут, но мне плевать, потому что в этот миг вселенная взрывается перед глазами, и я абсолютно счастлива.
Стон срывается с его губ, он прижимается ко мне, и я ловлю его губы в мимолетном, слабом поцелуе…
Мы лежим в тишине, все еще прижимаясь друг к другу, пытаясь восстановить дыхание, пока я в конечном счете не скатываюсь с него, не говоря ни слова.
Теперь мы рядом, но не касаемся. Я
