Матрас рядом со мной прогибается, и я чувствую прикосновение к своей щеке (его прикосновение); Люциус заправляет мне за ухо локон волос.
Заставляю себя дышать ровно, и это очень нелегко, потому что сердце бьется со скоростью тысяча ударов в минуту.
Пытаюсь мыслить связно сквозь туман в голове.
Что-то он не слишком старается держаться от тебя подальше.
Я все еще не хочу открывать глаза. Как только он убедится, что со мной все хорошо, он тут же уйдет, я уверена в этом.
А если все же старается? Разве ты не хочешь, чтобы вы оба были в безопасности?
Кого я обманываю? Мы больше никогда не будем в безопасности.
Он берет меня за руку, переплетая пальцы с моими. Крепко. Большим пальцем вырисовывая замысловатые узоры на моей коже.
Скажи ему.
Не могу.
Он заслуживает хотя бы знать.
Он не заслуживает ничего! Он — бессердечное чудовище.
Но ты все равно полюбила его.
В мысли врывается его голос — такой тихий, что я едва слышу его…
— Ты об этом пыталась мне сказать, грязнокровка?
Сердце заходится от страха, но… он же не может иметь в виду… это. Он не знает об этом пока что, хвала Господу.
Тогда что он имеет в виду?
О чем я пыталась ему сказать? Одному Богу известно, что это может быть; есть столько всего, о чем я неоднократно хотела ему поведать.
Замираю, ожидая его пояснений.
Но он молчит. В конце концов, он же думает, что я без сознания.
Ох, это так глупо. Пора прекращать притворяться. Он должен уйти; если задержится здесь, вызовет ненужные подозрения, и после всего, что мы пережили, идти на такой риск неразумно.
Очень медленно, часто моргая, открываю глаза.
Он немедленно склоняется надо мной, вглядываясь в мое лицо, и он настолько близко, что почти приходится скосить глаза.
— Люциус? — шепчу я.
Он так крепко сжимает мою руку, будто хочет ее оторвать.
— Я здесь, грязнокровка.
Я готова расплакаться, услышав эти три слова. Два самых желанных слова вкупе с одним — самым ненавистным. Не в этом ли весь он?
На какое-то время мы замираем: одной рукой он сжимает мою ладонь, а другой — гладит по щеке. Никто из нас не говорит ни слова и, возможно, даже не думает. Мы просто смотрим друг на друга.
Сердце колотится так сильно, что почти больно. Возможно… возможно, это именно тот момент…
Но Люциус внезапно разрушает магию, и я даже благодарна ему за это.
— Можешь сесть? — тихо спрашивает он.
Киваю и приподнимаюсь на кровати. Голова немного кружится, но он крепко держит меня, и вскоре все проходит.
Прищурившись, он изучающе разглядывает меня.
— Что с тобой случилось внизу? — спрашивает он наконец.
Скажи ему.
Как?
Судорожно сглатываю.
— Не знаю. Внезапно почувствовала головокружение и… это последнее, что я помню.
Он вопросительно приподнимает бровь.
Наскоро соображаю, что придумать в оправдание; нельзя, чтобы он узнал. Не сейчас.
— Раньше, когда я была маленькой, у меня иногда случались приступы усталости. Ничего страшного, правда…
Боже, почему я такая трусиха?
Его бровь выгибается еще сильнее. Он ни на гран не поверил моим словам.
— Если ты плохо себя чувствуешь, я должен об этом знать, — абсолютно спокойным голосом поясняет он. — Я помогу тебе, но сначала скажи мне, что с тобой.
Плохо себя чувствую? Я могла бы громко засмеяться…
Могла бы.
Скажи ему.
Знаю, я должна сказать. Он должен знать. Только он может защитить меня. Больше никто.
Глубоко вздыхаю, уже готовая было выложить правду, но он меня опережает.
— Тебе надо больше есть, — говорит он, и на прикроватном столике появляется поднос с едой: большая чашка мясного бульона, кусок хлеба, яблоко и плитка шоколада.
Он пристально смотрит на меня.
— Ты недостаточно ела в последнее время. — Он тяжело вздыхает. — Я не очень… хорошо о тебе заботился. Если твое недомогание из-за меня, то поверь, я не хотел этого.
Еще несколько секунд мы молча смотрим друг на друга.
— Тебе лучше вернуться вниз, — смотрю ему прямо в глаза. — Не стоит находиться здесь дольше необходимого, это вызовет еще больше подозрений.
У него дергается щека.
— Сначала я должен убедиться, что с тобой все будет хорошо.
Слезы жгут глаза. Сжимаю губы. Он снова рискует всем ради меня.
О, почему мы должны быть заперты здесь? Почему не можем быть свободны, оба? Это то, чего я хочу, и чего хочет он… в глубине души.
Скажи ему.
— Я правда стою этого? — шепчу я. — Я же просто грязнокровка, Люциус. Ты никогда не устаешь твердить мне это. Как я действительно могу стоить таких неприятностей?
Глубоко вздыхая, он сжимает губы в тонкую линию.
— Это просто ужин, — бормочет он. — Подождет.
Всего несколько слов, но они сказали мне всё, что я хотела знать.
Губы кривятся в горькой усмешке.
— Ну а твоя репутация? Тоже подождет, Люциус? — мой голос пронизан страхом. — А долг, убеждения… отодвинешь это на второй план из-за меня?
Он сильно хмурится.
— К чему ты клонишь? — очень-очень тихо спрашивает он.
Прикусываю губу.
Надо сказать ему. Я должна. Только это может меня спасти. Он и так сильно рисковал этим вечером… на какой риск он пойдет, чтобы спасти меня, когда узнает?
Но как сказать ему? С чего начать?
Неплохо будет для начала открыть рот и произнести пару слов.
Он убьет меня.
Ты все равно умрешь — от его рук или от чьих-то еще, — когда они узнают обо всем. Тебе нечего терять, но в случае выигрыша ты получишь ВСЁ.
Скажи ему.
— Я… я…
Он хмурится еще сильнее, и застывшим взглядом смотрит на меня. На какой-то миг мне кажется, что я вижу ужас в его глазах.
— Что, грязнокровка? — я едва слышу его шепот.
Скажи ему.
У меня перехватывает дыхание, и я всем сердцем молюсь Богу, в которого перестала верить уже давно.
— Я беременна.
* — вольный перевод старой ирландской песенки Cockles & Mussels
Есть город на свете,
Где много прелестниц,
Но Молли Мэллоун на весь Дублин одна.
И в утренней неге
Толкает телегу,
В ней мидии, устрицы
Свежи совсем!
Тут свежие устрицы, мидии тоже.
Скорей покупайте,
Вкусней не найдешь!
На ярмарке рыбой
Торгует, но видно,
Такая судьба уготована ей.
Мать Молли когда-то
По улочкам града
Бродила с лотком,
Полным устриц живых.
Бедняжка простыла,
От жара в могилу
Слегла, но никто не заметил, увы.
И темною ночью,
Едва сомкнешь очи,
Как слышишь: телега скрипит по двору.
Глава 40. Выбор
В стародавние времена людям являлись ангелы, чтобы, взяв их за руку, спасти от разрушения. Теперь мы больше не видим белокрылых ангелов. Но народ продолжает спасать чья-то невидимая рука, что плавно направляет их к мирным и светлым землям, где им больше не нужно вспоминать прошлое; не исключено, что рука эта может быть детской ладошкой. — Джордж Элиот, Сайлес Марнер (пер. — kama155)*
Глядя на меня широко раскрытыми глазами, он убирает руку из моей ладони.
Внутри все переворачивается от страха.
Ни один мускул на его лице не дрогнул, словно я ничего и
