С рычанием он хватает меня за руку, рывком поднимает на ноги, швыряет в стену и прижимает к ней, стиснув мое горло. Перед глазами плывут разноцветные круги, а в висках пульсирует боль.
— Послушай меня, грязнокровка! — шипит он, и каждое слово, как ножом по сердцу. — Это… этот жалкий выродок-полукровка не имеет ко мне никакого отношения! И не называй это «ребенком», это мерзость!
А вот теперь я плачу, громко всхлипывая, чувствуя себя преданной и растоптанной, потому что я-то надеялась… Боже, я так надеялась. Глупая, глупая, глупая, почему я не могу заставить себя перестать надеяться?
— Это и твой ребенок! — беспомощно всхлипываю я, и в его глазах на мгновение мелькает жалость, но тут же сменяется холодностью.
— О, ты так думаешь? — шепчет он, усмехаясь, а затем наклоняется так, словно хочет поцеловать меня, и сердце подпрыгивает в предвкушении, но вместо этого он убирает волосы с моего плеча и шепчет мне на ухо:
— Чем докажешь?
Кровь леденеет в моих венах.
Он отстраняется от и убирает руку с моей шеи, глядя прямо в глаза, и я понимаю, что ему известно, насколько больно мне от этих слов. Он знает.
— Ты чудовище, — шепчу я, а он лишь горько улыбается.
— Да, — отвечает он. — И я никогда не скрывал это от тебя. Ты всегда знала, кто я. Знала и тогда, когда пустила меня в свою постель.
Опускаю голову: не хочу, чтобы он видел мои слезы. Но он берет меня за подбородок, заставляя смотреть на него.
Он вздыхает, как мне кажется, со смирением.
— Я не изменюсь ради тебя, — ровно произносит он. — Но и врать тебе тоже не стану, грязнокровка. Я не хочу это… этого, — он кривится от отвращения. — Не буду притворяться, что счастлив. Это нечестно по отношению к тебе.
— О, — ком встает у меня в горле, и я задыхаюсь. — А это, значит, честно, да?
Он вздрагивает от этих слов, но сейчас меня ничто не остановит.
— Не хочешь этого ребенка, — шепчу я. — Но хотел меня, Люциус! Хотел так сильно, что забыл обо всем, что было тебе дорого!
Качая головой, он отворачивается.
— Смотри на меня! — кричу на него.
И он слушается. Он же не трус. Разве не он говорил мне об этом много раз?
Его глаза… я так и не научилась читать, что за эмоции мелькают в них. И никогда не научусь. Это как… Древние мудрецы говорили, что человек никогда не сможет познать смерть и то, что после… это слишком запредельное понятие, и нам, смертным, никогда не постичь.
— Ты хотел того, что было между нами, — понизив голос, продолжаю я. — Я знаю это. Ты угрожал отречься от сына, убил Долохова, чтобы спасти мне жизнь, обнимал меня ночами, когда я спала в твоей кровати, так что не притворяйся, что этот ребенок ничего для тебя не значит, ведь он часть всего этого и появился лишь из-за того, что ты, должно быть, хотел больше всего на свете!
Он вновь качает головой, но я подхожу к нему, касаюсь его лица, и он замирает.
— Он часть тебя, — шепчу я со слезами на глазах. — И часть меня. Неужели ты не видишь, как это прекрасно?
— Ты не понимаешь, — он отводит мою руку от своего лица. — Ты никогда не могла понять, хотя я не раз пытался донести до тебя это. Твоя кровь, моя кровь… они не должны смешиваться, как ты не понимаешь? Знаешь, какого рода отпрыски появляются…
— Такие, как я, Люциус, — пылко бросаю я. — Моя кровь хуже, чем у этого ребенка, и все же я единственная, кто небезразличен тебе на всем белом свете.
Его глаза темнеют, и в них ничего невозможно прочесть, а затем он отворачивается, оставляя меня наедине с пустотой и холодом.
— Нет, — очень-очень тихо произносит он. — Нет. Не бывать этому… От него надо избавиться. Надо.
Он поспешно направляется к двери, не оглядываясь, и покидает комнату, запирая за собой дверь.
* * *Я ждала его возвращения несколько часов — долгих, мучительных часов. Не думала, что будет так больно.
Он входит в комнату с каменным лицом. Как будто он и не здесь вовсе. Ну да, ему нужно абстрагироваться от этого. Он должен…
В его руках маленькая бутылочка синего стекла, наполненная жидкостью…
И почему-то я уверена, что это не вода.
Он смотрит на меня. Нет, неправда, он смотрит вовсе не на меня, а куда-то поверх моей головы.
— Подойди, — отрывисто бросает он.
Не могу пошевелиться, и Люциус хмурится, видя мою нерешительность, и сам быстро подходит ко мне и хватает за руку, таща через комнату.
— Ты… мне больно! — задыхаясь, кричу я, но он заставляет меня сесть и ставит передо мной флакончик.
Поднимаю на него пустой взгляд. Вся моя жизнь сейчас заключена в этой маленькой склянке…
С трудом сглатываю, глядя на свое отражение в зеркале.
Его отражение я тоже вижу: он стоит позади, но не смотрит на меня. Он отвернулся — так, что я вижу лишь его профиль, и выражение его лица такое… спокойное.
— Оно начнет действовать в течение часа, — бормочет он. — Все в доме уже спят, тебя никто не побеспокоит. Если примешь сейчас, к утру все будет кончено.
Кончено. Если приму сейчас, то буду свободна от этого… этого…
Боже, не знаю, как смогу это сделать.
Разве ты не хочешь спасти его?
Конечно, но… но я…
— Ты не мог бы… — с трудом выговариваю я, но спотыкаюсь, потому что не знаю, как закончить предложение.
В отражении вижу, как он поворачивается ко мне.
— Я не могу силой заставить тебя выпить зелье, грязнокровка. — Он, как всегда, прочитал мои мысли. — Оно под заклятием. Только… только мать может принять его.
Мать.
На миг сжав губы, все же прошу:
— Ты останешься со мной?
— Нет, — поспешно отвечает он. — Не могу…
Он молниеносно оборачивается и направляется к выходу, чуть помедлив лишь на пороге.
— Вернусь через час, — бросает он и, покинув комнату, закрывает за собой дверь.
Я знаю, почему он не остался. Точно знаю. Он не желает видеть, что произойдет. Пусть ему плевать на ребенка, но ему все еще не плевать на меня.
Интересно, что он сейчас делает? Пьет бренди, пока я тут избавляюсь от его не рожденного ребенка? Или он сидит в тишине, терзаясь вопросом… надеясь…
Смотрю на стеклянный фиал, стоящий передо мной на полированной деревянной столешнице; он кажется таким безобидным и притягательным.
Наверное, стоит выпить зелье прямо сейчас, одним глотком, чтобы не оставалось времени на раздумья…
Это чтобы спасти его, разве нет? А должна ли я делать что-то, чтобы спасти его?
Но… это же его дитя. Частица него и частица меня.
Его жизнь или жизнь нашего ребенка? На этот вопрос я должна найти ответ.
Он всегда хотел полностью контролировать меня. Ну что ж, его желание исполнилось. Теперь я в полной его власти. Часть его я ношу
