В них… бездна ужаса. Бесконечный, примитивный, всеобъемлющий ужас.
Господи, что он собирается делать?
По всей видимости, ничего. Будет и дальше просто сидеть и смотреть на меня.
Становится неуютно, но я упрямо сжимаю губы. Надо что-то сказать, но что? Что в такой ситуации вообще можно добавить?
Он продолжает смотреть на меня не мигая, и в его взгляде почти… отчаяние; словно он изо всех сил пытается убедить себя, что я лгу…
Но он должен понять, что я не лгу, ведь он слишком хорошо меня знает.
Нервно вздыхаю.
— Пожалуйста, можешь… просто… — в голосе проскальзывают нотки паники, и я стискиваю зубы в нехорошем предчувствии. — Бога ради, моргни хотя бы или… скажи что-нибудь!
У него дергается щека, в глазах застыл страх, и я понимаю, что впервые вижу его таким испуганным. Даже когда Драко о нас узнал, даже когда мы убили Долохова… такого первобытного ужаса в его глазах не было.
— Ты… — он прочищает горло. — Я правильно тебя расслышал?
Ну почему он это делает? Почему?
— Сам знаешь, что да, — отвечаю с несчастным видом.
Он открывает было рот, но тут же стискивает челюсти — так, что ходят желваки, — но в конце концов находит в себе силы говорить.
— Ты уверена? — шепчет он.
Я могу рассказать ему все. Могу сказать, что абсолютно уверена, потому что меня тошнит по несколько раз в день уже недели две; постоянно кружится и болит голова; а еще эти жуткие спазмы, словно у меня должны начаться критические дни, но сколько бы я ни проверяла, их нет — и не будет еще очень долго. Возможно, несколько месяцев.
Но этого я не говорю.
— Конечно, уверена. Иначе ничего не сказала бы.
Внезапно он вскакивает с кровати, глядя так, будто у меня выросла вторая голова. Словно я самое омерзительное, отвратительное и ненавистное существо, что он когда-либо видел…
Он отворачивается.
Я, конечно, допускала такую реакцию, но все же надеялась…
Даже не знаю, на что. Может, в глубине души я лелеяла мысль о том, как он скажет, что все будет хорошо, он позаботится обо мне, оставит Нарциссу, и мы уедем, и будем вместе воспитывать нашего ребенка; и уже неважно, полукровка он или нет, потому что я научила Люциуса главному: кровь не имеет значения. И он бы сказал, что любит меня…
Но когда он поворачивается ко мне с выражением абсолютной ненависти и отвращения, я понимаю, что ничего из этого не будет для Гермионы Грэйнджер.
— Боже, что я наделал? — шепчет он.
Во мне закипает злость. Он вновь смотрит на меня с ненавистью, а ведь еще минуту назад он держал меня за руку и говорил, что хочет заботиться обо мне. Будь он проклят! Это он во всем виноват! Он должен был быть осторожным.
Поднимаюсь с кровати.
Он отступает, словно моя кровь заразна, и выглядит так, будто увидел призрака.
Моя чаша терпения переполнена.
— Не смей шарахаться от меня! — выкрикиваю я истерически. — Не моя вина, что мы оказались в этом дерьме!
Ужас на его лице сменяется злостью.
— Ах, то есть это я виноват, да? — угрожающе цедит он сквозь зубы. — Ну конечно, я ведь так этого хотел, да? Какого-то полукр…
Он умолкает на полуслове, не в состоянии даже произнести это. Не может признать вслух последствия собственных деяний…
— Ты должен был позаботиться об этом, — тихо произношу я, чувствуя, как лицо заливает краска стыда. — Сделать что-то, чтобы предотвратить…
— Сделать что-то? — огрызается он, а затем качает головой, горько усмехаясь. — Порой я забываю, как ты невинна, грязнокровка. Противозачаточных чар не существует. Никогда не существовало, и маловероятно, что таковые появятся в будущем.
— Почему? — смотрю на него с недоумением.
Он прищуривается.
— А зачем они нужны? — срывается он. — Болезни лечатся магией, а от беременности можно избавиться…
Он замирает и тут же с каким-то облегчением выдыхает, словно его осенило.
У меня внутри все обрывается.
— Да, — шепчет он. — Точно.
Обернувшись, он направляется к двери.
— Я вернусь позже, — сдержанно бросает он, — и принесу с собой то, что поможет избавиться от… этого…
Замолчав, он идет к двери с каменным лицом.
— Стой! — окликаю его дрожащим голосом.
Остановившись, он резко вздыхает, оборачивается и одаривает меня тяжелым взглядом.
— Что? — в его голосе звенит сталь.
От стыда начинают гореть уши, но терять мне уже нечего, и если я не скажу это сейчас, то не скажу уже никогда.
— Я думала, мы м-могли бы… — запинаюсь.
Он молча качает головой, предостерегающе: мол не заставляй меня делать то, чего я не могу обещать…
Но… он может. Мог, если бы позволил себе.
Вздыхаю так глубоко, что легкие загораются огнем.
— Я…я не желаю избавляться от ребенка, — на одном дыхании выпаливаю я. — Я думала, мы могли бы, наверное… ты и я…
Выражение его лица заставляет меня умолкнуть.
Какое-то время он смотрит на меня, и в его глазах плещется боль.
Закрыв глаза, он качает головой.
— Нет, — решительно произносит он и, открыв глаза, смотрит прямо на меня. — Нет.
Сжимаю губы, чувствуя, как к глазам подступают слезы.
— Почему нет? — мой голос все же чуть срывается.
Он смотрит на меня с недоумением, словно я спросила его, почему он не может прыгнуть со скалы.
— Это… — он запинается, но затем находит в себе силы продолжить, — это же полукровка. Поэтому мы не можем… ты не можешь сохранить его.
Сердце с грохотом разбивается на тысячу осколков. Мир пошатнулся перед глазами. После всего, что с нами было… как он может?
— Какое это имеет значение? — по щекам текут слезы. — Ведь после всего, что было с нами, ты знаешь, что кровь — это еще не все…
Он подлетает ко мне, но замирает в паре шагов, будто натолкнувшись на стену.
Но не это заставило меня замолчать; ярость, горящая в его глазах, обожгла меня.
Пара глубоких вдохов помогает ему взять себя в руки.
— Никогда больше не заговаривай со мной на эту тему, — низким угрожающим тоном произносит он. — Это оскорбление, и я не позволю, чтобы ты и впредь говорила мне, что вся моя жизнь была ложью…
— Но она была, Люциус, — во мне закипает злость. — Была! Сам знаешь. А как иначе, если ты отказался от всех принципов, что у тебя были? Но все еще можно изменить, я знаю, ты сможешь!
И тут он не выдерживает.
В два прыжка он настигает меня и наотмашь бьет по лицу — впервые с тех пор, как Рону стало известно о нас.
Вскрикиваю, в большей степени от обиды, чем от боли, и падаю на пол. Задрав голову вверх, встречаю его полный ненависти и ужаса взгляд и понимаю, что он собирается пнуть меня ногой.
— НЕТ! — ору я диким голосом, защищая руками живот. — Ты не можешь… ребенок!
Время словно замерло. Я тяжело дышу, Люциус смотрит на меня с отвращением, и я могу поклясться: в его глазах мелькает что-то…
Но быстро исчезает, и не остается ничего, кроме
