— Это было сшито для ведьмы, — от звука его голоса у меня в глазах защипало. — Ты — маггла. И ты ниже домового эльфа. Ты не заслуживаешь носить такую одежду.
Он отшвыривает ткань в сторону, а потом толкает меня на пол, где я уже могу хоть немного прикрыться, свернувшись калачиком. Я хочу домой. Хочу к маме и к папе. Хочу, чтобы меня оставили одну.
Люциус наклоняется ко мне и переворачивает меня на спину, вновь хватая меня за запястья и прижимая их к полу. Я пинаю его, но он коленом удерживает мои бедра. И тогда я начинаю плакать, действительно плакать от ужаса.
— Господи Иисусе, меня тошнит от этого, — тихо говорит он, оглядывая меня с ног до головы.
Заткнись! Я так сильно ненавижу его, и надеюсь, что он умрет прямо здесь и сейчас.
— Что вы делаете? — слезы текут из глаз и теряются в моих волосах.
Люциус дает мне пощечину.
— Не припоминаю, чтобы я разрешал тебе говорить, — шипит он. — Но так как ты уже спросила, то я должен напомнить тебе о том, что однажды уже говорил. Я не остановлюсь ни перед чем во имя достижения своих целей. Я сделаю все возможное и невозможное.
— Пожалуйста, не…
Он вновь ударяет меня по щеке, на этот раз по другой.
— Черт побери, ты будешь говорить, когда я разрешу! — Он направляет палочку мне в лицо. — Итак, что ты?
Я молчу. Я так напугана, что не могу произнести ни слова.
Он рычит от злости, видя, что я не хочу говорить, и вновь бьет меня, а потом — слава Богу! — он поднимается и указывает палочкой на пол, где в ту же секунду появляется какая-то коричневая тряпка.
— Встань и оденься, — выплевывает он.
Я рывком хватаю выцветшее коричневое платье. Я так благодарна, что теперь могу укрыться от его взгляда, и быстро одеваю платье, а потом подтягиваю колени к груди. И я все еще напугана, потому что я действительно думала, что он может…
— Встань!
По его команде я поспешно встаю на ноги, не отрывая взгляда от своих ног.
Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу!
— Ты найдешь точно такую же одежду в своем гардеробе. — Люциус берет меня за подбородок, заставляя поднять взгляд на его бледное и жестокое лицо. — Ты будешь одеваться в соответствии со своим положением, ты поняла?
Я не отвечаю, потому что иначе мой голос дрогнет, а я не могу доставить ему такого удовольствия.
Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу!
Он притягивает меня ближе.
— Я спрашиваю, ты поняла?
— Да, — по щекам бегут слезы. Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу!
Он улыбается и отпускает меня.
— Хорошо.
Он плавно взмахивает палочкой, и зеркало исчезает.
Отчаянно сжимаю губы, стараясь не произнести ни звука.
— Итак, я снова спрашиваю, кто ты?
Ненавижу.
Ненавижу.
НЕНАВИЖУ НЕНАВИЖУ НЕНАВИЖУ!
— Я скажу вам, кто вы! Порочный, отвратительный, больной ублюдок! — Выкрикиваю я, и едва успеваю закончить, как он заклинанием отбрасывает меня назад, и я больно ударяюсь спиной о стену. Волна боли захлестывает меня. Я задыхаюсь от боли, падая на пол.
— Не могу понять, как кто-то может быть столь упрямым, — он подходит ко мне. Ближе. Черт, он слишком близко. — А еще тебе не достает учтивости и благодарности.
Я не могу поверить в то, что он только что сказал.
— Разве я не был достаточно доброжелательным, накормив тебя? — продолжает он, не замечая отвращения на моем лице. — Мы ужинали вместе, как цивилизованные люди, разве нет? Я почти уже было подумал, что ты могла бы быть более сговорчивой, ну или на худой конец проявить хоть какие-то хорошие манеры.
Он направляет на меня палочку.
— Ты не заслужила этого ужина. Он был слишком хорош для такой как ты. Никакой благодарности в ответ. Тогда, почему ты съела его?
Люциус отступает от меня, и оранжевый луч срывается с кончика его палочки и бьет меня в живот…
Внутри все скручивается и вертится, как в центрифуге и… Боже, только не это! Меня выворачивает наизнанку, и все, что я недавно ела, оказывается на полу.
Едва все заканчивается, как я приседаю на корточки и делаю несколько глубоких вдохов. Люциус заклинанием очищает пол.
В его руке появляется стакан с водой, который он протягивает мне.
— В отличие от тебя, грязнокровка, я могу быть иногда любезным. Выпей.
Мне так хочется плеснуть водой в это самодовольное лицо, но я не решаюсь. Вместо этого я выпиваю воду, чувствуя освежающую прохладу, и стакан исчезает у меня в руке, как будто его там и не было.
— Встань.
На дрожащих ногах я поднимаюсь и смотрю ему прямо в глаза с достоинством. По крайней мере, с тем, что от него осталось.
— Кто ты?
Бога ради, неужели оно того стоит? Какой в этом смысл? Если я не отвечу, этот кошмар будет продолжаться вечность.
Ну, так и позволь ему длиться вечность. Ты дала обещание, ты поклялась самой себе, что не дашь ему победить.
Подбираю остатки гордости и отвечаю.
— Кажется, до вас плохо доходит то, что я говорю, — короткий смешок. — И вы еще называете меня глупой?
У него на лице заиграли желваки, но меня это не останавливает.
— Я — ведьма! И вы ничего не можете сделать, чтобы изменить это. Жаль, что вам внушали обратное всю вашу жизнь, но это факт. То, что я магглорожденная, не делает меня менее волшебницей, чем вы.
Повисла долгая пауза, во время которой он просто смотрит на меня. А затем в воздухе появляется нож, и Люциус бережно берет его за рукоятку.
Я с трудом сглатываю, когда он нарочито лениво поворачивает лезвие.
— Какой опасный инструмент, когда попадает не в те руки, — он поднимает на меня взгляд и улыбается, как акула. — Но вам ведь должно быть лучше меня известно об этом, не так ли?
Господи, он никогда не забудет об этом. Он собирается использовать этот факт как оправдание для себя за то, что причиняет мне боль. Снова и снова.
Как бы мне хотелось, чтобы я никогда не делала этого, либо воткнула нож ему не в руку, а в шею.
Его руку. О чем я думала?
Он подходит ко мне.
— Ведьма, говоришь? Скажи, а ты бы могла отдать жизнь за эти убеждения?
— Конечно, — мне трудно дышать.
— Конечно, — повторяет он, и его голос слишком тихий. Я узнаю этот тон. Люциус поднимает нож и прижимает лезвие к моей щеке. — Любая ведьма сделала бы то же самое — не ты первая, не ты последняя. Но как магглорожденная ты знаешь это лучше всего, я прав?
Я хмурюсь.
— О чем вы?
Его лицо озаряется улыбкой.
— Я говорю о гонениях, которым подвергались мои предки, со стороны таких, как вы. О магглах я скажу только одно — они, может быть, и глупцы, но в искусстве пыток и убийства они были весьма изобретательны. У них имелся широкий выбор пыточных средств и приемов, которыми они могли
