«Если не можешь определиться сама, то более решительные и сильные сделают выбор за тебя, — вновь с грустью подумала Маша. — Вот Эредин его и сделал. И поэтому я здесь. Он делает то, для чего рожден — воюет на благо своего народа. А я — служу средством достижения его целей».
Когда Эредин приходил к ней в каюту, вернувшись из очередного набега, от него пахло железом и иногда — кровью. Маше было все равно, чья это кровь — главное, она была не его. Этот запах нравился ей гораздо больше, чем цветочный аромат, легкий, как сама его обладательница — золотоволосая Ладрэ, с которой Эредин частенько проводил ночи на Тир на Лиа, и духами которой частенько пахли его волосы и одежда. Впрочем, Маша догадывалась, что эта хрупкая красавица была далеко не единственной женщиной, которую, помимо Маши, Эредин удостаивал своим вниманием и с которой разделял ложе. Король и после Ундвика не думал менять свои привычки, во всяком случае, в том, что касалось удовольствий, так что, ни аскетом, ни однолюбом он, разумеется, не стал.
Но здесь он принадлежал лишь ей. А впрочем, и на этом корабле хозяином положения всегда был Эредин. Он лишь позволял Маше тешить себя иллюзией эксклюзивного обладания. Такова была награда за преданность и хорошо выполненную работу. Ведь Эредин был действительно щедр к тем, кто служил ему верой и правдой. А постель любовниц наверное была единственным местом, где король не был эгоистом.
Он мог быть внимательным и нежным. И Мария таяла в его руках, растворяясь в неге жарких поцелуев, дразнящих, волнующих прикосновений и мягких неспешных ласк. Но бывало, что на Эредина находил другой стих: тогда он был напорист и резок, брал ее почти без прелюдии, но при этом никогда не переходил черту между жесткостью и жестокостью, чутко улавливая грань, когда острое наслаждение при бурном и страстном соитии может смениться для Марии болью, если он будет чуть более груб. Жестокость и насилие в сексе Эредин не приветствовал, считая, что в постели они неуместны. Он был убежден, что злость и ярость надо выплескивать в драке с врагом, а с любовницей куда приятнее не воевать, а получать удовольствие, и презрительно заявлял, что принуждают женщину к интиму лишь неуверенные в себе никчемные слабаки и неудачники, зацикленные на сексе как раз по причине его хронического отсутствия, и из-за этого же самого озлобленные на весь свет.
Бывало, что после занятий любовью Эредин засыпал сразу. А Маша еще некоторое время сидела, откинувшись на подушки, и любовалась на свое спящее сокровище, наслаждаясь моментами маленького тихого счастья. Во сне резкие черты Эредина смягчались, от чего его обычно суровое и хищное лицо начинало казаться трогательно юным — и Маша вспоминала, что по эльфским меркам ее король действительно еще совсем молод. Она устраивалась рядом, согревалась его теплом, наслаждаясь покоем и умиротворением, наступающим в этот момент у нее в душе. И не желая думать о том, сколько крови может пролиться по мановению руки тихо и спокойно спящего рядом с нею эльфа.
Однако обычно спать Эредину не хотелось, а сидеть в молчании он не любил, поэтому поощрял стремление словоохотливой Маши к беседе. В основном она задавала вопросы, на которые он, в зависимости от темы, отвечал с разной степенью откровенности.
— А зачем тебе нужна была Цири? — спросила Маша, стараясь придать своему тону максимальный оттенок безразличия и, тем не менее, напряженно глядя на Эредина, расслабленно сидящего в кровати и опирающегося на подушки.
— Чтобы открыть Врата, — ответил он, взяв со столика бокал с вином и лениво пригубив от него.
— Из-за Белого Хлада? Но ведь теперь он нам больше не угрожает?
— Теперь — чтобы увести эльфов из ее мира. Потому что я дал обещание. И я его выполню.
Очередной вопрос так и не слетел с Машиного языка. Она догадывалась, кому дал слово Эредин — имена Францески Финдабаир и Иды Эмеан периодически звучали в разговорах эльфов. Что побудило его дать обещание, и почему помочь уговорили его именно женщины — об этом Маше думать не хотелось.
— Эти визиты в грязный вонючий мирок, который dh’oine превратили в помойку, — Эредин покачал головой. — Конечно, тупые обезьяны в своей самонадеянности думали, что Дикая Охота приходит непременно по их души. Да разумеется! Разве может быть иначе? Они же так важны и ценны, что ради дюжины вшивых кметов, половина из которых сдохнет в пути, даже не дотянув до Тир на Лиа, мы выводили Ген Старшей крови, построили Нагльфар и вообще придумали межмировые переходы.
— Вы приходили искать Цири?
— Её. Или кого-то еще, в ком был нужный нам ген. Ведь Цири была не единственной его носительницей, — Эредин усмехнулся. — Все-таки у быстрого и бесконтрольного размножения есть и свои плюсы. Благодаря этому ген, конечно, разбавился и основательно ослаб, зато не исчез. Проблема была лишь в том, что нахождение Цири было задачей поиска иголки в стоге сена. А уж что касаемо остальных возможных кандидатов — это и вовсе попытка найти черную кошку в темной комнате с невеликой уверенностью, что она там вообще есть.
Эредин снова приложился к бокалу, а затем не торопясь продолжил:
— Некоторое время назад Карантир заметил странные аномалии — энергетический след, возникающий, когда кто-то активно использует пространственную магию. Мы подумали, что он обнаружил Цири, но Карантир не был в этом уверен, утверждая, что поток как будто двоится, причем одна из ветвей до недавнего времени текла ровно, а вторая — слегка вибрировала частыми, хотя и
