— Обычно в таких местах туристы на стенах пишут всякое. Но здесь стены чистые.
— Некому писать. А что было — стерли.
— Зачем?
— В таких местах должен быть порядок.
— Какой? И в каких местах?
Он знал, что на краткие вопросы сложнее отвечать…
— Мы вас пригласили к себе домой, а дома должен быть порядок…
Всё, песчаник закончился, и стены изменили цвет с буро-серого на мертвенно-пыльный. Цепочка ламп прервалась — тоннель стал расширяться, потолок и стены ушли вверх, в стороны, в пустоту и затерялись во тьме. Они словно попали в ангар.
— Дальше куда?
Георгий-Григорий свернул налево, прошел вдоль так необычно и так красиво изломанной стены, что казалось — это не работа динамита и кирки, а барельеф скульптора. Остановившись возле выступа, к которому крепились железные листы с приваренными к ним цепями, крюками, ржавыми кольцами, он оглянулся и посмотрел на гостя — идет ли? На полу стояло несколько очень старых керосиновых ламп. Шипение — вспыхнул огонек спички, из которого родилось пламя больше и ярче.
— Почти пришли. Тут недалеко.
Так и вышло: не успели они оставить за спиной цепочку огоньков, и полностью погрузиться во тьму подземного зала, как в стене показался проем. Там внутри темнела тяжеленная железная дверь с грубо приваренной ручкой.
— Вот мы и дома, — сказал Георгий-Григорий, поднимая выше лампу, и в его голосе появилась первая за время их знакомства… что? Радость? Тихое удовольствие человека, хорошо сделавшего свою работу?
4. Претор и патрон
Петли хорошо смазаны — дверь открылась легко и без скрипа. За ней шел достаточно тесный, чуть выше человека, коридор. Разница была особенно заметна после просторов штольни и гипсового зала. Снова пошел первым. В этот раз оглянулся скорее из-за любопытства — заденет ли Георгий-Григорий макушкой потолок или нет? Мастера, рубавшие этот проход, высоту подгоняли, наверное, под рост такого вот гиганта — получилось тютелька в тютельку. Другой бы на его месте все равно присел или наклонил голову, но Георгий-Григорий словно и не замечал, как его волосы касаются грубо обтесанного потолка. Он что, замороженный?
Ещё одна дверь — простая, сколоченная из сосновых досок с широкими щелями, через которые пробивался тусклый свет. Толкнул её и вошел в комнату. Аскетизм архитектурных линий — серые шершавые голые стены, ровный чистый пол, арочный покатый потолок, прямоугольник двери напротив, горящие толстые свечи в подставках, залитых застывшим воском. Ничто не давило, не пугало, не указывало на то, что эта комната находится глубоко под землей. Казалось, он попал внутрь древней крепости или молельни в монастыре, не хватало только образов и церковной утвари.
— Надо подождать. Сейчас к вам выйдут. Это наш старший, — сказал Георгий-Григорий, вешая лампу на прибитый к стене крюк. Великан, не прощаясь, открыл дверь напротив и ушел.
Вот, наконец, Семен остался один. В келье без окон. Без икон. Нет больше прошлого — боли, досады на себя. Просчеты, обиды, лень и глупость, вечная рассеянность и забывчивость испарились, но пришла уверенность в том, что он… Кто? Первопроходец? Да, так и есть. Он как первый покоритель Эвереста Мэллори или полярник Амундсен, океанолог Кусто или космонавт… Провалы в памяти, чудесные перемещения во времени и пространстве, явное присутствие чародейства — ни об этом ли он мечтал всю жизнь?
Логика никогда не была его сильной стороной. Интуиция, нерв, фантазия — вот тот океан, те воды, где ему комфортно. Поэтому сейчас он не хотел, не желал думать, строить выводы на основании имеющихся, лежащих перед ним фактов. Ведь если пойти по такому пути, то можно набрести на пугающие выводы и тогда невольно придется испытывать страх. А это так унизительно — бояться в ситуации, когда от тебя ничего уже не зависит! Только эмоции, только вера в то, что рано или поздно всё завершится. Он оптимист, и в его душе где-то сейчас теплится надежда, что он сумеет выкрутиться из этой сумасшедшей ситуации. И всё же фантазия вдруг начала лепить сказочные проекции из фантастических рассказов Шекли, с джиннами, каменьями, золотом и прочими драгоценностями. Но он запретил себе думать о награде — была у него такая слабость — везде хотел остаться не только при своих, но и ещё чем-нибудь поживиться. Тут, в потрохах земных, как бы последнее не потерять, какой уж гонорар…
Дверь открылась, и в келью вошел человек в халате. Наверное, его разбудили — помятое со сна морщинистое лицо древнего, видевшего в своей жизни многое, человека. Мешки под маленькими глазами-бусинками, отвислые щеки, полные дряблые губы с вавками в уголках. Большие, покрытые пухом, хрящеватые выступающие в стороны уши. На их кончиках росли длинные седые, похожие на антеннки, волосинки, — они сразу же бросались в глаза. А ещё бородавка на подбородке и коричневые пигментные пятна по всему лицу, и особенно густо — по дряблой шее.
Домашний потертый местами халат из байки и видная из-за ворота белая нижняя рубашка только подчеркивали догадку о том, что хозяин этой пещеры отдыхал. Старик принес с собой лепешку и глиняную бутылку. Её он держал за горлышко, а хлеб лежал поверх коричневой морщинистой ладони. У старика были длинные пальцы с желтыми ногтями такой толщины, что, казалось, они сделаны из потрескавшегося от времени пластика.
— Это вам, — сказал старик.
Семён машинально взял дары. Приблизив горлышко, потянул носом и понял, что внутри плещется молоко со странным непривычным запахом.
— Как-то не хочется.
— Вы завтракали?
— Нет.
— Только встал… Здесь нет солнца и часы давно уже сбились. Поспишь часа три и шесть работаешь, а потом снова тянет прилечь… Это козье. Полезно. Хлеб сами печем. Ешьте.
Семен повиновался — отпив большой глоток, лепешку с силой рванул зубами. Пока жевал, смотрел на старика прямо, не мигая, подмечая нестыковки, несуразности, странности. Искал, но ничего не нашел — обычный старик, которому, наверное, за восемьдесят. Представители одной расы подмечают особенности друг друга, а остальным кажется, что они слеплены на один лад. Так и с пожилыми. Молодость не желает по-настоящему видеть старость. Впрочем… Была одна необычная деталь: хозяин подземелья на мир смотрел маленькими узкими, ничего не выражающими глазками. В голосе его слышалась теплота и намек на заботу, «это козье, полезно, хлеб сами печем», но лицо отталкивало равнодушием. Губы за долгие годы так привыкли к презрительной ухмылке, что и сейчас невольно пугали. Если бы не голос, можно было подумать…
— Имени не говорю, оно вам ни к чему… — старик чуть поклонился. — Я — претор[1].
Это многое объясняет…
— И что я натворил? — спросил Семён, не переставая жевать.
Старик, поправив полы халата, ответил:
— Я сужу не вас. Наоборот, вы прибыли мне в помощь. Вы — патрон. Защитник.
— Знаю. Так во
