– Знаешь, а у нас Кассиопея в другую сторону повернута.
Я тоже запрокинула голову. В уже совсем черном небе проступила полоса Млечного Пути и яркой ломаной линией светилась эта самая Кассиопея.
– Я этого раньше не замечала.
– Нет, точно – у нас она в другую сторону повернута. – Лаки еще раз взглянул на небо.
– Скажи, а кто все же был связан с исконниками? – Я уже мысленно выстроила схему «шахматной партии»: это не физика, в подобных вещах мне разобраться легче, – и не могла понять, с какой стороны вписать в нее исконников.
– А никто! – Лаки сказал это очень резко. – Да и вообще… Ли собрала большое досье, проанализировала с девчонками все сведения о нападениях, обращая внимание не на физику или характеристики установок, а на другие вещи. И весь этот архив вместе с компроматом на Третьего выложили в сеть. Теперь ор стоит по всей планете, жуткие скандалы, смены правительств кое-где произошли. Нет никакой тайной организации, пытавшейся изменить мир и беспокоившейся об экологии. Была когда-то, но развалилась уже очень давно, почти сразу же после чикагского нападения – поняли, что себе дороже продолжать. Есть небольшие группы людей, обладающие технологией изготовления установок и придумавшие отличный способ хорошо заработать. Они просто наемники, а все нападения после чикагского делались только из-за денег. Иногда им платили владельцы крупных фирм – агрохолдингов, перерабатывающих заводов, строительных организаций, иногда – политики. Заказчик получал схему установки и, за отдельную плату, одного-двух специалистов. Остальное он делал сам, а организация брала на себя ответственность за нападение и выдвигала какие-нибудь громкие требования.
– И об этом никто не догадывался? – Я не могла поверить.
– Некоторые догадывались, но никто не сообразил перепроверить все случаи со стороны «кому выгодно». Иногда исконники все же совершали нападения сами, для поддержания авторитета. Но все эти годы нападения были всего лишь способом решить политические и финансовые проблемы отдельно взятых людей, так что наши «гроссмейстеры» просто использовали их тактику, к тому же впервые доработав ее. И тоже планировали потом подзаработать, уже списавшись с некоторыми политиками в других странах. Все! Не было вселенского заговора, не было всемирной тайной организации, а была только жадность одних и жажда власти – других.
– И из-за этой жажды власти они готовы были погубить сотни тысяч… – Я вздохнула.
– Верно, и согласны были на все, лишь бы не потерять власть. Помнишь, как те Предтечи в фильме Уиллкотта?
– Помню.
– Ладно, Со. – Лаки заговорил грустным, но твердым голосом. – Мне уже пора. Я рад, что мы все же увиделись.
Он взглянул на меня, потом поднял голову, заметив что-то за моей спиной. От калитки раздался голос отца:
– Ната, ты думаешь ужинать?
– Да, сейчас. – Я на мгновенье обернулась, а когда повернулась к Лаки, его уже не было, только по поднявшемуся к домам туману прошла серебристая рябь.
* * *На следующий день я, стараясь скрыть свое далеко не такое хорошее, как раньше, настроение, уезжала домой.
Родители, огорченные моим отъездом – увидимся ведь только на Новый год, – конечно, заметили, что со мной не все в порядке, но посчитали, что я огорчена предстоящей разлукой, и отчасти были правы. Но лишь отчасти.
Обычно поездка меня успокаивала, помогая на время отвлечься от серьезных раздумий, но в этот раз все вышло иначе. Я сидела у окна старого «пазика», смотрела на проплывавшие мимо голые поля, уже по-зимнему безлистные деревья лесополос, полузаброшенные деревни и редкие райцентры с новыми однотипными «коробками» сетевых магазинов и думала о вчерашнем разговоре.
Мне было больно, гораздо больнее, чем в прошлый раз, все прошедшие с возвращения месяцы казались своеобразной «анестезией после ампутации». Теперь ее действие закончилось, и вместе с болью пришло понимание безвозвратной потери.
На одной из остановок в автобус сели несколько молодых ребят, судя по разговору – студентов. Вроде бы тихие, вежливые. Я, зацепив их краем сознания, сразу же забыла об этом, вернувшись к своим мыслям. Тот мир не лучше моего, по крайней мере, политики там точно такие же, и борются за власть такими же методами. И в то же время он другой. Различия, когда-то казавшиеся мне ясными и понятными: ухоженность, развитая промышленность, освоение космоса, боﳛльшая обеспеченность людей, – теперь стали неявными, зыбкими, неуловимыми. Вопрос не в материальном, а в чем-то намного более важном. И даже не в той дружбе, что связала меня с ребятами: она тоже была следствием этого неуловимого различия.
С соседнего сиденья раздалась резкая немелодичная музыка, противный мужской голос выдал условно рифмованные слова: «Твой мир красив и светел, но мне совсем неинтересен». Студенты засмеялись, один из них пренебрежительно-заигрывающим тоном ответил на звонок, как я поняла – какой-то девушки. Через некоторое время все повторилось, но теперь звонила уже другая. И так несколько раз. По комментариям его спутников стало понятно, что все звонившие были подружками хозяина телефона, добивавшимися его внимания, а он высокомерно выбирал, с какой из них гулять сегодня: «Нет, с ней не пойду, она нищая, за нее платить надо, а та да – платит за обоих и даст, когда захочу». Потом его телефон зазвонил снова, но уже с другой мелодией, и презрительные интонации в голосе парня исчезли, сменившись заискивающими и просящими: «Да, конечно, завтра же принесу. Не ставьте, пожалуйста, меня же отчислят. Завтра принесу, честное слово!» Отключив телефон, он опять изменился и заговорил наигранно-веселым и одновременно возмущенным тоном: «Придется с такой-то идти, она за ночь реферат накатает, только улыбнусь. Зачем вообще этот сопромат архитекторам? Лучше бы дизайну учили!»
Я отвернулась к окну. «Мир совсем неинтересен». Наверное, разница в этом: там ни один, даже самый глупый и эгоистичный человек не стал бы бравировать высокомерием и презрением к другим людям, и такой песни никто не то что не слушал бы, а даже не додумался написать. Глупость и эгоистичность там – не достоинство, а пусть и неистребимый, но все же
