Лишь через пять лет она все же забеременела снова. И в срок умерла, не сумев разродиться. Свенельд не подавал вида, но очень тяжело переживал потерю. Витиславу он любил не менее, чем ценил ее высокий род и честь, приобретенную в этом браке. И даже счел удачей то, что в скором времени Ульв конунг предложил ему сопровождать своего сына Ингвара в Киев. По уговору между Ульвом хольмгардским и Олегом киевским им предстояло обменяться наследниками как заложниками мира. Ингвару тогда было всего шесть лет.
Сейчас Ингвару исполнилось четырнадцать. Он не так давно начал расти после детства и был ниже побратима более чем на голову. Русоволосый, довольно плотный, с простым лицом, он ничем не выделялся в толпе младших отроков – ни внешностью, ни одеждой, ни повадкой, – и никому не пришло бы на ум, что это – человек не просто знатного, а княжеского рода, что его родители правят целой державой на Волхове. Коей и он со временем будет править.
Сам Ингвар, смелостью не уступая побратиму, на чужое никогда не посягнул бы и теперь стыдился куда сильнее, чем виновник. Но стыд Мистины проявился лишь в той покорности, с какой он принял наказание и не затаил обиды на отца. Теперь же, ответив за вину, он держался настолько бодро, насколько это возможно, лежа лицом вниз и шипя от боли при каждой попытке пошевелиться. А за свое будущее он не боялся, точно зная: Свенельд еще в силах родить хоть десятерых сыновей, но где он возьмет им мать княжеского рода?
На четвертый день Свенельд пришел к нему сам.
– Ну, как ты, жив? – с угрюмостью, за которой угадывалось смущение, буркнул он.
– Вроде жив, батюшка. – Мистина поднял голову. – Если позволишь…
И улыбнулся своей неповторимой улыбкой, в которой смешивались лукавство и вызов. И Свенельд невольно отметил: хорош ведь, стервец, диво ли, что девка не устояла? Сам ведь он такого породил, с кого теперь спрашивать?
– Ну, чего там… – Свенельд потоптался и сел на край скамьи. – Провинился – ответил. Так? Не со вздорности же я тебя наказал, по заслуге?
– Истинно так! Поделом мне, псу непочтительному! – Мистина подмигнул ключнице, со страхом ждавшей, чем кончится это объяснение.
– Обижен на меня?
– И в мыслях не было! – отрезал отрок так решительно, что это походило на дерзость.
– Не полезешь впредь на батькину делянку?
– Прости, батя.
– Матери бы постыдился! – Свенельд сердито указал куда-то вверх, будто покойная могла видеть непотребство сына. Именно ее памяти сам он в этом деле стыдился больше всего. – Ну, ладно! – Он хотел по привычке потрепать Мистину по плечу, но широкая грубая ладонь замерла над голым плечом, где из-под льняных повязок с желтыми пятнами отвара виднелась красная ссадина. – Проплыли и забыли. Я ж… мать мне тебя мальцом оставила, а я, распятнай тя в глаз, сына уважению не научил!
Еще через несколько дней Мистина встал. Спина его заживала хорошо, без воспалений, и вскоре он уже приглашал других девок почесать ему зудящие рубцы. Затянулись они чисто, и в дальнейшем лишь на ярком свету можно было разглядеть на коже несколько белых отметин. Между собой отец и сын совсем помирились и будто забыли о беде. Не сомневаясь в собственной силе, воевода не лелеял обиду на бойкого отпрыска, но привязанность его к Милянке после этого случая угасла. Подношения бус прекратились, но Костричке он тайком наказал дуру беречь и приглядывать, чтобы чего не сотворила над собой. Однако и Мистина, невзирая на видимое отцово равнодушие, ее вниманием не одаривал: дескать, образумился, больше не сплошаю. Так Милянка и жила среди женской челяди, когда-то желанная и отцу, и сыну, а теперь забытая обоими. «Легко ты, девка, отделалась! – внушала ей Костричка. – Любомир боярин жену за блуд в омуте своими руками утопил, а тебя пальцем не тронули, со двора не прогнали, жидинам не продали! Живи себе да славь богов!»
В первые дни месяца сеченя, которые у полян назывался также лютый, Милянка родила дитя. Оказался мальчик – крупный, крепкий и горластый.
– Ох и лют же вопить! – жаловалась Костричка, из-за мальца плохо спавшая.
– Напоминает тебе про блудливость твою! – смеялся воевода над сыном, который считал своим долгом принять виноватый вид. – Вот ты так же под плетью моей вопил!
– Твоя воля, фадир минн[38], хочешь – побей еще раз, а только даром срамить меня незачем – не вопил я!
Серые глаза Мистины впервые сверкнули гневом: упрек в мнимом слабодушии оскорблял его куда больше, чем напоминание о блуде и его последствиях.
– Вопил, я сам слышал! – поддразнивал Свенельд, а на самом деле гордился стойкостью, с какой сын вынес его былой гнев.
Поведи тот себя иначе – Свенельд сердился бы куда дольше и простил куда менее охотно.
Никто из двоих не брал ребенка на руки и не признавал своим: Свенельд досадовал, что его обскакал родной сын, а Мистина из почтительности к отцу предпочел не объявлять вслух о своей победе. Но поскольку Милянка принадлежала Свенельду, то и ребенок молчаливо считался его чадом. Тот случай – когда воевода исступленно хлестал плетью собственного сына, стоявшего перед ним на коленях с опущенной головой, – постепенно забылся, ушел в глубины семейных преданий. Отчасти напоминало о нем лишь имя Лют, что так и укрепилось за ребенком Милянки.
Она умерла, когда сыну было десять лет. И ни мать, ни кто-то из челяди ни разу не посмел даже намекнуть Люту, что с его рождением не все было гладко. Узнав правду теперь, в двадцать шесть лет, он не мог взять в толк, добрую весть сейчас услышал или дурную. Он не сын Свенельда… на самом деле тот ему дед, но от этого он же никуда с дерева рода не денется.
– И значит, Витислава… – начал он, пытаясь уложить в мыслях все эти новости.
– Тебе родная бабка. Сегодня ты получишь жену княжеского рода. И ты происходишь от девы ровно
