Поттер тянула к нему раскрытые руки. Впервые за последний месяц из глаз нескончаемым потоком вырвались горячие слезы, из-за тоски по отцу, братьям, сестре и самому мистеру Малфою, из-за бесконечной усталости, страха и глухого отчаяния, которые волшебница испытала за все это время. Удушающая паника Беллатрисы отступила только тогда, когда крестный отец Альбуса наложил на нее отвлекающие и сонные чары, а затем вколол совершенно маггловским способом сильное успокоительное. Кажется, она даже уснула, крепко вцепившись тренированными в квиддиче пальцами в светлые волосы Драко. Когда Поттер пришла в себя, возле нее осунувшейся и уставшей тенью дремал Джеймс, неловко примостившись в узком кресле. Беллатриса неловко поднялась с кровати, собрала в хвост волосы, накинула на старшего брата тонкую простыню, взяла с тумбочки свою палочку и вышла из палаты. Внутри была пугающая пустота. Словно под империусом, она подошла к одной из санитарок и спросила, где она может найти кого-нибудь из своей семьи. Женщина только как-то непонятно покачала головой, наградила волшебницу скорбным взглядом и указала в сторону уже знакомого крыла обскуров. Пройдя нужный поворот, Белла снова наткнулась на работников Святого Мунго, которые и проводили ее до нужной палаты и коротко прояснили ситуацию.
«Синдром скрытого обскуризма с раннего возраста, шансов катастрофически мало».
Каждое слово вбивалось в душу ржавым гвоздем и ввинчивалось в мозг старых шурупом. У Беллатрисы гноилось сердце, заштопанное черными нитками за ее сравнительно недолгую жизнь уже несчетное количество раз. Ее душило какое-то глубокое, но непонятное чувство, такое, какое нельзя высказать словами, потому что подходящих попросту не существовало. Она сидела в крыле обскуров, унылом и тошнотворно белом, знакомая пациентка, и довольно-таки терпеливо ждала, когда Джинни наконец-то выйдет из палаты, в которой временно (по крайней мере, Трис надеялась на это) разместили Альбуса. Время ползло, испуганное резкой сменой лиц и, наверное, суровой грозой за окном. Оно, как тихий печальный старец, баюкало обскуров в Святом Мунго, а затем, словно помутнившись рассудком или, скажем, попав под мощный империус, превратилось в импозатную дамочку с яркими губами, которые кривились в издевательском оскалом. Беллатриса тяжко вздохнула, — все они здесь были узниками. А страхи и тревоги стали цепями. Стальными, крепкими, смертельными. Они все приросли к одному месту, пустили каждый в свою камеру глубокие корни, а их души — наброски и начальные штрихи прошлого — ускользали через них в вечность. Трис, к сожалению, слишком четко ощущала себя в этом безумии этаким дополнением, подходящим паззлом в чертовой картине. Колыбель ее собственного мрака пока мирно дремала где-то на глубине души болотным илом. Но только лишь до поры.
Трис удручающе покачала головой — парочка особо строптивых локонов, что не боялись ни гнева хозяйки, ни старых ножниц, ни режущего заклинания, выбилась из неряшливого хвоста. Ей вдруг сделалось тоскливо и необъяснимо горько. Она обняла себя дрожащими руками, неловко обхватила плечи, не зная, кого из ее настоящей семьи представить. Лицо отца почему-то подозрительно расплывалось перед глазами и стиралось из памяти, как грифельный след от карандаша, и это пугало. Черты лица терялись, сливались в единое пятно, без губ и носа, с лысым, блестящим, как начищенная лампа, черепом. Только глаза, яркие, смеющиеся, самые живые и добрые отпечатались на подкорке сознания. Всех остальных Беллатриса видела слишком часто; вернее, лишь их чужие лица, скрытые тенью вуали других личностей. Вредный Том, который постоянно недовольно сверкал на нее своими карими глазами в порыве малейшего гнева, здесь был божьим одуванчиком. Джеймс этого мира никогда не был так близок с сестрами, как ее родной брат, Лили была слишком занята своими проблемами и делами, чтобы замечать что-то кроме себя. А Альбус…
Спустя бесконечно долгих полчаса противной старушкой заскрипела дверь больничной палаты, напротив которой сидела Белла. Она тут же оторвалась от напряженного, почти гипнотического разглядывания сероватых половых плит, растерянно посмотрела в заплаканное, опухшее лицо Джинни. Женщина неловко поправила рыжие волосы, вытащила из них пару деревянных щепок, на которые у нее не было времени до этого, а затем робко подсела под бок к дочери. Ее губы, нервно дрожащие, попытались сложиться в улыбку, но получилось, откровенно говоря, плохо.
— Не стоит притворяться, особенно, если заранее знаешь, что не сможешь удержать лицо, — с легким укором пробормотала Беллатриса. Печаль в ее черных глазах, чуть блестевших из-за слез и стекол очков, иссякла, уступила место вселенской усталости и глухим к состраданию равнодушию. Она просто хотела домой: в свой мир, в свою семью сумасшедших Поттеров.
— Прости, — неловко потупилась женщина, смахнула рукой мелкие капельки с ресниц. — Трис, как ты, родная? — мягко поинтересовалась Джинни и ласково, насколько это было возможно в данной ситуации, погладила дочь по копне спутанных волос. Беллатриса наградила ее долгим не читаемым взглядом, сама растянула губы в фальшивой, бесцветной улыбке. Так улыбались маги, поцелованные дементором, — жутко, слепо, застывшие в своем отчаянии.
— Как интерфенал времен Основателей, может, чуть хуже, — неожиданно даже для самой себя призналась Беллатриса. Прикосновения, пусть и аккуратные, вызывали глухое раздражение и беспричинный гнев, но скинуть чужие руки просто не было сил и особого желания. Может быть, на нее так влияла тягостная атмосфера крыла обскуров, а, может, и присутствие Джинни, которое напоминало о сложном детстве и сумасшедшей рыжей бестии, пытавшейся их убить.
— Пап… Почему же ты не здесь? — необдуманно прошептала Беллатриса и тут же застыла каменным изваянием, бросив короткий испуганный взгляд на Джинни. Она всегда обдумывала все свои слова и действия, пока мозг не охватывал гнев, размазывая мысли по дну черепной коробки, тогда почему именно сейчас?! Девушка зло скрипнула зубами и от всей души пожелала себе прикусить язык.
— Он слишком занят на своей проклятой работе, — желчно процедила Джинни в ответ. Ее палочка, которая свободно лежала в хрупкой ладони, опасно заискрилась лиловыми и аквамариновыми искрами, равномерно женской печали. — Мерзавец, прости меня Господи. Никак не может вырваться из рук своей ненаглядной занятости, чтобы повидать хотя бы детей! Знаю я эту его занятость с раскосыми глазами! На меня ему и должно быть плевать, но на вас… — Джинни пристыженно замолкла, низко опустила растрепанную голову вниз, и Белла заметила, как мать тихо всхлипывает.
— Мам, не надо, — глухо прошептала Белла, неуверенно положила руку поверх чужого плеча и слабо сжала — в знак поддержки. Эта милая, добрая и открытая Джинни, коей Поттер
