– Ты права. Я уже думал о том, что нужно научить тебя языку. И чем раньше мы приступим к этому, тем лучше. С сегодняшнего же дня начну учить тебя венецианскому диалекту итальянского. Ты скоро на нем во сне заговоришь, – приободрил он меня. – А пока не научишься, я буду рядом, когда только смогу.
– Дело не только в этом. В пути стражники спрашивали у нас подорожные, и вы показали торговые документы Симона, а ко мне как к монаху-доминиканцу у них вопросов не возникло. Но как я буду жить в Венеции? У меня совсем нет документов, ни свидетельства о рождении, ни свидетельства о крещении, ничего.
– Ну и что? Скажем, что бумаги у тебя украли по дороге. Вот увидишь, мы без проблем получим все документы. Семья Ломбардио пользуется уважением в городе, ее представители могут избираться в городской совет. И у нас прекрасные отношения с дожем[168] и патриархом[169] Венеции.
– Но есть кое-что, чего не сможет добиться даже твоя столь влиятельная семья, – тихо произнесла я. – Мы не сможем пожениться, ведь я уже повенчана в церкви.
Орландо нежно улыбнулся.
– И этому найдется решение. Патриарх Венеции сможет ходатайствовать перед понтификом о сообщении диспенса[170] – так твой брак будет провозглашен несостоявшимся. Из-за того, что ритуал так и не был завершен. Я слышал, папа Иннокентий с большим удовольствием сообщает диспенсы, поскольку плата за них очень высока. Все это Симон уже давно со мной обсудил и даже выдал мне соответствующее поручительство, чтобы я этим занялся. Собственно, я хотел сделать тебе сюрприз, но раз уж ты об этом заговорила, знай: это в каком-то смысле подарок Симона нам на свадьбу.
Я лишилась дара речи. Каким же самоотверженным и великодушным человеком оказался Симон!
Придя в себя от изумления, я высказала свои последние сомнения:
– А ты уверен, что твой отец вообще захочет нам помогать?
– Ох, он со своими сыновьями уже ко всему привык. У нас еще не возникало ситуаций, в которых папа не мог бы разобраться и найти решение. К тому же тебе стоит помнить, что в Италии любовь – это высшая ценность. Мой отец разделяет это убеждение. Ты его полюбишь, он такой же добродушный ворчун, как и твой папа. И братья у меня замечательные, хоть и болтливы не в меру.
– Ты привезешь домой чужестранку. Едва ли твоей семье это понравится.
– Ты забыла, что моя мама была родом из Аугсбурга? К тому же немцев в Венеции очень уважают. – Остановившись, Орландо нежно погладил меня по щеке. – Скажи… может быть, ты больше не хочешь выходить за меня замуж?
Вместо ответа я притянула его в тень скалы и впилась ему в губы страстным поцелуем.
Глава 66
Аугсбург, август 1495 года, девять лет спустя
Когда же христианский мир поймет, сколь огромное значение имеют его труды? Когда же духовенство осознает, кого они, собственно, принижают и действиями своими превращают в мученика? Но он, Генрикус Инститор, ни за что не признает поражение!
Из-за этого легкомысленного интригана Шпренгера Крамер лишился своей должности приора в монастыре и уже много лет не мог навестить свой любимый город, он был вынужден скитаться по миру, как бездомный пес…
С тех пор как Якоб Шпренгер семь лет назад стал главой доминиканцев в церковной провинции Тевтония – причем совершенно незаслуженно, как считал Генрих, – всех собратьев по ордену натравили на Крамера. На него наложили множество взысканий. Сместили с должности приора в Селесте. Руководство ордена угрожало ему отлучением от церкви, если он осмелится публично выступать в Тевтонии. Всем монастырям приказали отказывать ему в приюте.
Генриха обвиняли в серьезных преступлениях, которые он якобы совершил в Тевтонии: злоупотребление служебным положением настоятеля монастыря; клевета на братьев по ордену; хищение денежных средств, полученных монастырем от выдачи индульгенций; подделка документов (в частности тех, которые он приложил ко второму изданию «Молота ведьм») и в связи с этим – злоупотребление добрым именем Якоба Шпренгера. Более того, его упрекали в буйстве нрава, скандалах, драках и пьянстве.
Какая наглая ложь! Но ничего, пусть этот Шпренгер болтает что хочет, главное, что магистр ордена и понтифик – на стороне Крамера.
Ха! Громко бормоча себе под нос и презрительно хмыкая, Генрих поплелся по раскаленной от зноя площади перед городской ратушей в тень башни Перлахтурм[171].
– Я тебя одолею, Шпренгер. Мое имя, а не твое войдет в историю. Ради этого я сумею тебя пережить, клянусь тебе.
Стоило Крамеру выйти за стены доминиканского монастыря, где царила прохлада, и очутиться на улицах Аугсбурга, как душный зной обрушивался на него в полную силу. Но уже завтра ему нужно будет отправляться в путь. На утренней трапезе приор с издевательской улыбкой заявил: монастырская школа больше не нуждается в его услугах лектора и проповедника. Без влияния Шпренгера тут не обошлось, это уж точно.
Куда же ему теперь податься? Обратно в Зальцбург? Или в Шпайер, к Якобу Вимпфелингу, проповеднику, с которым Генрих сохранил хорошие отношения? Осталось не так уж много городов на христианских землях, где его бы приняли. Людей, готовых поддержать его, можно было пересчитать по пальцам.
После смерти папы Иннокентия три года назад Крамер лишился и поддержки римской курии. Преемник Иннокентия, Александр, думал только о том, как упрочить свою власть. Ходили слухи, что ему даже не чужд грех прелюбодеяния. Этому любителю женщин не было дела до угрозы, нависшей над всем христианским миром.
Даже новаторское произведение Генриха, «Malleus Maleficarum», хоть вначале и привлекло интерес общественности, больше не переиздавалось, поскольку все большие книгопечатни оказывались браться за это. Словно весь мир сговорился против него! Но Генрикус Инститор не позволит заткнуть себе рот, о нет! Пусть и в затрапезных книгопечатнях, еще и за свой счет, но он уже опубликовал несколько красноречивых и выразительных трактатов об опасности еретиков и вине тех, кто отрицает существование ведовства. И однажды мир признает значение «Malleus Maleficarum»!
Крамер резко остановился посреди толпы на рыбном рынке. Он схватился за грудь – что-то мешало ему дышать, воздуха не хватало. В последнее время приступы стали все чаще. Подступала старость. И доканывала усталость. Как же его утомила эта борьба. Мир словно замер, застыл при виде превосходящих сил зла, и только он, один-единственный жалкий человечишко, остался на поле боя, последний воин в сражении с предвестниками грядущего апокалипсиса.
Монах опустился на каменный край колодца в центре рыночной площади и окропил лоб холодной водой. Быть может, пора остановиться? Он добился справедливой кары для двух сотен ворожей, но тысячам, многим тысячам пока удавалось избежать казни. И
