— Я стал пропускать работу, много пил, наговорил Смедеру массу грубостей. Ему ничего другого и не оставалось делать. Ведь меня уже выгоняли с разных мест, а он и так дал мне полгода на испытательный срок.
— Но ты назвал его идиотом?
— Он был им.
— Почему?
— Напыщенный индюк, думающий только…
— О чем?
— Да не знаю, о чем могла думать эта холодная скотина. Большинство терпеть его не могло, но удивительно, что меня он терпел до тех пор, пока все не кончилось.
— А позже?
— Я его не видел и не слышал о нем, пока не прочел в газете.
Аксель Иверсен поежился, будто от холода, сложил руки на животе.
— А позавчера между двенадцатью и двумя где ты был? Спрашиваю для порядка.
— В понедельник между двенадцатью и двумя? — повторил Аксель.
— Да.
— В порту, — ответил тот, откинувшись на спинку скамейки и вытягивая ноги. Его глаза блуждали по кронам деревьев. Было чертовски жарко.
— Один?
— В порту никогда не бываешь один. Но в твоем понимании один. Ходил вокруг, болтался около скутеров и лодок. Я часто там брожу. В порту ведь весь мир собирается. Потом выпили пару пива. А после обеда удалось подработать на погрузке, потому и не смог пойти, как обычно, к детскому саду в Вестерпарке, посмотреть, как Ильзе забирает малышку. Они-то меня не видят, я всегда прячусь.
Франк прекрасно понимал Акселя. Ведь так могло быть и с его Вигго.
— А Ове Томсен тоже заходил к Каю? — спросил Петер по внезапному вдохновению.
— Бывало, — равнодушно ответил Аксель, не проявляя никакого интереса к Ове.
— Ты сейчас поедешь со мной, оставишь отпечатки пальцев. Потом надо записать беседу, а ты ее подпишешь.
— Хорошо, — покорно согласился Иверсен, у которого сразу резко уменьшились силы сопротивления.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Бо Смедер позвонил из Оденсе. Он уже собирался в Эгесхавн, чтобы, как он выразился по телефону, обсудить смерть отца. Он обладал характерным, мягким, хорошо поставленным голосом, как у профессионального распорядителя похорон в темно-сером костюме, нежно говорящего на изысканном датском, когда он скользит между горюющими родственниками, заботясь о всех практических мелочах.
Неприязнь не должна захлестывать человека, убеждала себя Анна. Но она тут же забыла об этом, когда Бо продолжил:
— Я был у отца за день до этого и обещал матери взять заботу о похоронах и о доме.
Он ведь единственный наследник. К тому же он был в Эгесхавне накануне. И почему он откликнулся только через двое суток после смерти отца? Они уже послали в Оденсе Адольфсена, потому что не дождались звонка, а полиция в городе напрасно его искала. А ведь мать по телефону из Торнбю известила сына на другой же день. Она подтвердила это. Почему он исчез? Бо ответил сам:
— Я вчера получил это известие, но трудно было справиться с новостью, и я, как всегда… — Он замолчал.
Анна ждала, пока он продолжит.
— На этот раз, вероятно, от нервного расстройства. Вчера и сегодня ночью. Я только что проснулся. Смогу быть у вас к половине двенадцатого.
Она записала время и объяснила ему, как найти полицию. По внутреннему телефону заказала кофе и булочки.
В дверях возник Поульсен с грудой судебных актов. Звонили из суда.
Анна вышла через заднюю дверь и побежала к зданию суда, где другое отделение полиции вело дело против «женского отчаяния», как его назвал Франк.
Все началось за несколько дней до назначения Анны, а трагическая кульминация произошла через пару дней после. С полицейской точки зрения дело было простым и легко объяснимым.
Зал был полон. Большинство — женщины. Анна вспомнила, что местная группа женщин-активисток бурно реагировала на газетную болтовню.
Двадцатисемилетняя обвиняемая сидела рядом с адвокатом Бауэром, который, как сообщили Анне, слыл защитником интересов маленьких людей. И хотя он нередко проигрывал дела, репутация его была незыблема. Анна уважала адвоката за абсолютную искренность.
Судья дружески кивнул ей. Анна заняла место на скамье для свидетелей и спокойно стала ждать, пока ей не предоставят слово.
Женщина комкала в руке носовой платок и, очевидно, только что плакала. Слезы сменились апатией. Она сидела тихо и неподвижно.
Ее судили за неоднократные угрозы самоубийства, поджог и травлю близких и, наконец, за глубокую рану на собственном плече.
Дело началось с того, что она сообщила, что какой-то неизвестный позвонил ей и угрожал убить. После этого стали приходить письма с дальнейшими угрозами, и даже ее мать предупреждали, что дочь убьют. Потом выяснилось, что все было придумано ею самой, отчаянно надеявшейся привлечь к себе внимание собственного мужа. Она чувствовала себя покинутой, потому что сидела дома с полугодовалым ребенком, а он был занят днем основной работой, а вечером — политикой.
Тот факт, что он был членом правления муниципалитета в Эгесхавне, абсолютно не интересовал прессу. Историю преподнесли как классическую мелодраму, но с более удачным концом.
Чтобы привлечь к себе внимание, женщина утверждала также, что кто-то кидал камни в окна квартиры и в автомобиль. На самом деле все организовала она сама. Как и два пожара в гараже. Отчаяние дошло до предела, и однажды, когда муж пришел домой после вечернего заседания, он нашел жену, залитую кровью от раны на плече. Она объявила, что неизвестный человек напал на нее, когда она лежала в постели.
Клейнер в течение получаса, проведенного в больнице, получил необходимые данные, и женщину тут же арестовали. Анна беседовала с мужем, которому было жалко и жену, и себя самого. Он говорил о том, что у него и так дел по горло, что было трудно сказать «нет» при обсуждении кандидатур перед выборами, но что теперь он хотел бы освободиться. Его речь была не особенно убедительной.
Анна улыбнулась защитнику, спросившему ее о точке зрения полиции на поведение обвиняемой при совершении наказуемых поступков. Анна объяснила, что, по мнению полиции, разговор может идти о психическом отчаянии на основе отсутствия у супруга желания или сил для улучшения отношений с женой. О том, что еще до брака обвиняемая лечилась у невропатолога, она не упоминала. Все эти материалы были у Бауэра. Возможно, шеф Анны и рассердится, что она передала аргументы защите, но ей хотелось быть объективной.
В лучшем случае женщину ожидает условный приговор, без наложения
