Ещё больше, чем неожиданно почивший атаман, ведьмака шокировала моя крайне циничная реакция.
— Ты над трупом глумиться вздумала?! Жеванный стыд, я всяких видывал, но таких…
Я постаралась сдвинуть валун с места, но тяжелая махина в полсотни пудов оставалась непоколебимой. Ламберт добавил в мой адрес еще пару красочных эпитетов и успокоился, пока внезапная мысль не пришла ему в голову:
— Ладно, хер бы с ним, но деньги кто платить будет?
— Успокойся, я знаю, где его тайник — за картиной в усадьбе.
Я не стала уточнять, за какой именно, чтобы у ведьмака не появилось сомнительных идей. Дворяне в Редании часто прятали свои сокровища за семейными меморабилиями; кроме того, уголок картины был затерт, а красная краска на ней облупилась. То, где и как Ольгерд хранил награбленное, столь очевидно, словно сам Лебеда велел его обокрасть.
Мое наблюдение заставило Ольгерда зашевелиться; одним движением он скинул с себя камень, который я безрезультатно пинала.
— Откуда у тебя, позволь поинтересоваться, такие подробности?
Жутким образом раздробленные кости грудной клетки распрямились и встали на законное место. Короткий траур ведьмака сменился возмущенным недоумением:
— Что это за ебаные чудеса божественные?!
— Атаман так печется о своем тайнике, что решил воскреснуть.
Я предусмотрительно отошла от Ольгерда на пару шагов, прежде чем ерничать; тот поднялся на ноги и посмотрел на меня с откровенным неодобрением.
— Я бессмертен, ведьмак. Что до тебя, Милена — честь идти первой теперь принадлежит тебе, раз ты сегодня такая шутница.
Солидарна — по лестнице действительно лучше пойти тому, кто умеет складывать в уме. Уже не страшно, я убедилась, что ловушка действует именно так, как я предполагала.
Двадцать первая. Тридцать четвертая. Стены и потолок лестничного пролета становились все ниже. Запах горящего воска постепенно сменялся запахом сырости, въевшимся в каменные стены. Дышать все труднее из-за спертого воздуха — даже Ламберт перестал ругаться сквозь зубы.
Наверху нас поджидала еще одна массивная дверь, защищенная шифром. Она бесшумно открылась, когда я привела пластины в правильное положение. Non omnis moriar. Метафорическое высказывание, ставшее для одного из моих спутников суровой реальностью.
В ноздри ударил запах формалина. Лаборатория замка выглядела ровно так, как я запечатлела ее в своей памяти — алхимический инструментарий, ряды стеклянных пробирок вдоль стен под узкими каменными сводами. Раздуваемые мехами печи — плавильная печь, печь для дистилляции и покрытый золотыми символами атанор.
— Ну и бардак тут у вас, господа недомагики, — сказал Ламберт, пнув ногой валяющийся на полу экземпляр «Necronomicon’a» Абдулы Альхазреда. В лучшие времена замка за такое ему бы без лишних разговоров оттяпали ногу.
В лаборатории и впрямь царил полнейший хаос. Как будто все обитатели замка в одночасье сбежали из лаборатории, по принципу omnia mea mecum porto* не сокрушаясь по поводу оставленного имущества.
Я подошла к окну из цветного стекла, взглянув на окружающий ландшафт, словно желая убедиться, что мы действительно в Горменгасте. Острые белые пики Пустульких гор не оставляли сомнений.
Ольгерд тем временем подошёл к пробирке и взглянул на заспиртованного гомункула.
— Создание жизни искусственным путем?
Он задумчиво постучал по пробирке, рассматривая пентаграмму, поддерживающую жизнь в заспиртованном теле. В ответ на его стук гомункул распахнул глаза, заставив Ольгерда отшатнуться от сосуда и потянуться к карабеле. В глазах существа не было жизни — только ее иллюзия. В пробирке нельзя создать душу.
Я буду благодарна Лебеде, если гомункул — единственное свидетельство о сомнительных практиках ордена, которое заметят мои спутники.
— Фон Эверек, — обратился к нему Ламберт. — Не добавляй мне работы, не трогай ничего.
Ольгерд проигнорировал его просьбу и принялся рассматривать схему на столе, отодвинув в стороны колбы с разноцветными жидкостями. Он достаточно разбирался в оккультизме: чем больше вглядывался в начертанное, тем больше хмурился.
— Милена, скажи на милость… чем еще вы тут занимались?
Он повторил указательным пальцем очертания пентаграммы; золотой перстень с янтарем сверкнул в отблеске факела. Ольгерд точно знал, что видит перед собой — ему не хватало лишь немногих улик, чтобы сложить перед собой цельную картину.
— Я тайнописец, Ольгерд. Алхимией и ритуалистикой занимались другие.
Полуправда. Полуложь. Я облокотилась на стол, заслоняя собой схему, которую когда-то случайно обнаружила и из-за которой вызвала Иштвана на неприятный разговор. Sacrificium filius hominis. Ни к чему Ольгерду знать о падении ордена.
— Да, Филипек… Будь я на твоем месте, тоже бы открещивался.
Ламберт то ли из брезгливости, то ли из предусмотрительности ничего не касался, держа наготове флакон с черно-красным маслом. Не иначе как fuga daemonum из зверобоя и мандрагоры. Чародейка хорошо подготовила своего возлюбленного.
Я не видела смысла себя обелять — я не брезговала в жизни ни убийством, ни воровством, ни ложью. Но я никогда бы не принесла в жертву ребенка. Ни в обмен на вечную жизнь, ни на тайные знания, ни даже на спасение от проклятия. Тем более из того же самого приюта, в котором выросла сама.
Но Ламберт прав, никто мне не поверит. Если нечто выглядит как утка, плавает как утка и крякает как утка, то это, вероятно, и есть утка.
Как только я дотронулась до двери, ведущей в кельи адептов, неожиданный звук заставил меня вздрогнуть.
Из башни доносилась невыносимо прекрасная, почти неземная органная музыка. Без аккомпанемента в виде голоса или других инструментов — ничем не отягощенное звучание сотен труб, так подходящее высоким сводам замка.
Искусство, мне не подвластное — у меня не было ни терпения, ни таланта. Оттого восхищение игрой чувствовалось еще ярче: к нему примешивалась зависть, что такую красоту мне не создать.
Органная музыка в заброшенном замке — два словосочетания, которые никогда не хотелось услышать в одном предложении.
— Меня мои уши подводят, или…?
— Нет, тьма болотная, я тоже это слышу.
У каждого человека уникальный, как почерк, стиль игры на музыкальном инструменте. Я не единожды слышала эти чуть более протяжные, чем полагается, низкие ноты — из-за того, что правая нога музыканта была едва заметно короче левой, и оттого слабее нажим на педаль.
Я медленно сглотнула тяжелый комок в горле.
Прошло пять лет с тех пор, как я узнала о жертвоприношениях в замке и для чего они предназначались. Пять лет с тех пор, как я впустила сюда охотников на ведьм. С тех пор, как должен был быть мертв играющий свою любимую «Третью симфонию» Иштван.
Музыка в одночасье смолкла, и на смену ей пришла мертвая тишина.
Комментарий к Невзятый замок
В этой
