— Поздно, — черные глаза блеснули в темноте, — дурные вести никто не любит.
— И тех, кто их несет, — добавил пёс.
Если кто и принес этому поместью невзгоды, то точно не я.
Окованная железом деревянная дверь открылась с протяжным скрипом. Тщетно попытавшись позвать Геральта, я шагнула прочь от усадьбы; земля закружилась под ногами. Демоны посмотрели на мои потуги со смесью скуки и насмешливого любопытства. Дверь приоткрылась еще шире.
Если я попытаюсь убежать, то опять окажусь на крыльце, не так ли? Произносить вопрос вслух было лишним. Кот медленно, выразительно кивнул, и от этого совершенно человеческого жеста по коже пробежали мурашки.
Что Ирис фон Эверек от меня нужно?..
Ни одна нога не ступала в поместье минимум пару дюжин лет. Некогда роскошный паркет покрылся глубокими трещинами, статуи — да что у атамана за нездоровая страсть к статуям? — чахли под вековым слоем пыли и больше походили на гаргулий, чем на прелестниц Вотичелли. Ноздри защекотало — я чихнула и, казалось, весь дом вздрогнул от такой бестактности.
— Госпожа фон Эверек, — вполголоса обратилась я в пустоту, — клянусь, я не желаю вам ничего плохого.
… и очень надеюсь, что это взаимно. Гулкое эхо разнеслось по усадьбе, но ответа не последовало. Я вдруг вспомнила, что на коже еще остались следы утренней близости с хозяином поместья, и поплотнее закуталась в куртку.
И куда же мне пойти? Кабинет Ольгерда? Там наверняка должны быть полуистлевшие записи — и если мне повезет, упомянуто и имя. Лучше, чем стоять и ждать, пока Ирис фон Эверек соизволит мне ответить. Я попыталась подняться по винтовой деревянной лестнице; ступенька подо мной тотчас превратилась в труху. Дурная затея.
Странно, что усадьбу не разграбили. Не поместье, а сокровищница царя Соломона — стол украшали серебряные инкрустированные рубинами подсвечники, а массивные часы из слоновой кости с руками оторвал бы любой антикварщик. Разве что зерриканские ковры пали в неравном бою со временем и молью. Я прилежно держала руки при себе, не поддаваясь искушению до чего-либо дотронуться.
Жаль, что такая изысканная коллекция картин гниет в развалинах. Портрет девушки в прикрывающей глаза вуали так и вовсе достоин императорской галереи. Написан кистью мастера, наделенного острейшим чувством цвета и формы: платье переливалось всеми оттенками черного, тонкие руки в кружевных перчатках, казалось, дрожали от сквозняка.
Должно быть, это она?.. Ирис?.. Девушка на портрете обладает странной, неземной красотой, почти несовместимой с жизнью. Такие женщины — с белоснежной кожей и мечтательным взглядом, живут на картинах, а не топчут бренную землю. Мне вспомнились слова пана Вуйчика — и правда, как атаман не раздавил эту хрупкую статуэтку?
Она выглядела до странного печальной для госпожи такой роскошной усадьбы — и пронзительно живой. Портреты, нарисованные кистью талантливых художников, всегда норовят выйти из своих рам.
Я наклонилась, чтобы посмотреть надпись под картиной. Ван Рог, автопортрет, осень 1242.
Автопортрет?!
Тонкая костлявая рука обхватила мое запястье и потянула за собой. Я даже не успела вцепиться в позолоченную раму.
***
На пару мгновений я потеряла сознание, прежде чем больно удариться спиной о каменную брусчатку. Стоило открыть глаза, как меня ослепило самое синее небо в моей жизни. Лазурное, словно сошедшее с пейзажей прибрежных городов, какие пытаются впарить в каждой сувенирной лавке.
Хотя бы жива. Обычно у жен с любовницами разговор короткий.
Я приподнялась на локтях, пытаясь привыкнуть к яркому свету. Такое изобилие красок странно сочеталось с полным отсутствием запаха. В крайностях всегда есть что-то зловещее. Усадьба фон Эвереков переливалась в лучах полуденного солнца. Нарядная, как ярмарочная игрушка, и пронзительно-светлая, будто вырванная из детских воспоминаний.
Куда она меня затащила?..
До ушей донесся нежный женский голос. «В детстве для нее влезал я на вершины скал. Там я, гнезда разоряя, птичек малых доставал. Каждый день цветки дарил я, приходя с полей. С водаморья приносил я из кораллов четки ей.*»
Песни я не узнала, но в исполнении поставленного сопрано она была чудо как хороша. Ирис сидела ко мне спиной, напевая под нос, и водила по мольберту широкими мазками. Идеально прямая спина и лебединая шея, подчеркнутая стоячим воротником; тяжелые волосы убраны в высокий пучок, тонкие длинные пальцы крепко сжимали кисть. Не скелет и не призрак.
— Госпожа фон Эверек, — неуверенно позвала я.
Ирис не повернулась, полностью поглощенная искусством. С холста на меня смотрел улыбающийся, счастливый Ольгерд. Безбородый и моложавый. Таким, каким его запомнила Ирис — мне уже не доведется его увидеть, если не считать того странного сна.
— Госпожа фон Эверек, — дотронуться до плеча было боязно, и я продолжила неловко стоять поодаль, — мне жаль тревожить ваш покой.
В то же мгновение Ирис фон Эверек перестала напевать. Она едва заметно задрожала, провела рукой по волосам и нервно поправила кружевной воротник.
— Нет, — сказала она слабым голосом, — Нет, нет! Это не то, не так, нужно переделать…
О чем она? Я подошла поближе: под светло-зелеными глазами лежали глубокие тени, на руках виднелись царапины от ногтей. Либо она больна, либо супружеская жизнь с Ольгердом отнюдь не сахар. Как мне до нее достучаться?
Краска потекла зеленой жижей вниз по холсту, превращая портрет Ольгерда в гротескную пародию. Ирис вскочила, как ужаленная, и сорвала набросок с мольберта, отшвырнув на землю, словно мерзкое насекомое. Земля поглотила его без остатка, впитав в себя краски. Я попятилась назад. Странный мир содрогнулся от боли своей создательницы. Лазурное небо потускнело.
«Любимая моя, — в знакомом голосе прозвучали незнакомые интонации, — время обедать».
Нежное обращение предназначалось не мне — и Ирис, и мольберт исчезли. Я обернулась, но самого Ольгерда нигде не было. Видимо, этот мир — разрозненные воспоминания, фразы, когда-то взбередившие душу — заперты во флакон, как духи.
А что, если Ирис видела контракт?
Двери в усадьбу распахнуты настежь. Былая роскошь теперь предстала во всем великолепии — серебряная утварь, позолота на ручках мебели, фрески на стенах, но богатое убранство не могло замаскировать скверну, насквозь пропитавшую дом. Как говорил Иштван, когда я пыталась выпросить у него хоть что-нибудь симпатичное для своей аскетичной комнатушки: чем счастливей дом, тем меньше в нем вещей.
Из спальни послышались всхлипы. Нет, я не хочу знать, что еще натворил Ольгерд — я уже достаточно увидела. Не хочу, чтобы образ любовника, и без того мрачный, окрасился в черный.
Попытки отыскать кабинет оказались тщетными: ручки от дверей исчезали, стоило до них дотронуться. Галереи усадьбы были увешаны картинами — одними и теми же, незаконченными портретами Ольгерда — и зеленые глаза на
