Внутрь той самой комнаты, куда так не хотелось входить.
Ирис лежала на широкой кровати, подвернув под себя длинные белые ноги. Бледна как смерть — свободная рубаха казалась на ней погребальной сорочкой. Никаких синяков и ссадин — не то чтобы я думала, что Ольгерд на это способен… Или очень надеялась.
Пучок сбился, чёрные пряди падали на уставшее лицо. Ирис уткнулась в подушку, лопатки выступали под полупрозрачной кожей. Интимность сцены заставила меня неловко застыть на пороге; но Ирис не подозревала о моем существовании, в этом мире призрак — я.
В спальне темно; единственная свеча, что бросала на комнату дрожащий свет, горела на трюмо с высокими прямоугольными зеркалами. В них не было моего отражения. На столике из темной рябины творческий беспорядок — изысканные флаконы, кисти, жемчужная цепочка… Письмо. На тонкой бумаге следы от мокрых пятен.
«Ma petite souris* (Моя маленькая мышка, фр.),
Скорблю, что приходится сообщить тебе печальные вести — здоровье матушки хуже изо дня в день. Она уже не в силах брать в руки перо, но передает свою безграничную любовь.
Дальше следовала дежурная справка о хозяйстве; Гришку подкосило и пришлось искать нового конюха, оброк скудный, кметы учинили произвол, и прочие печали богатых мира сего. Я уже собралась отложить письмо в сторону, пока мой взгляд не упал на следующие строки:
Ирис, милая моя, прости своего выжившего из ума отца, но не могу не спросить о том, что тревожит меня более всего. Я не любитель склочных сплетен, ты это прекрасно знаешь — но то, что мне довелась узнать из уст самого пана Войнича, взволновало меня до глубины души.
О супруге твоем ходят чудовищные слухи. Имя фон Эверека связывают с дрянными делами, проклятыми именами, которые тебе вряд ли доводилось слышать. С культом Корам Агх Тэра, с профессором фон Розенротом, со скупщиками черных книг, с невесть какой дьявольщиной!.. Обвини меня во мнительности и злобе, доченька, скажи, что это ложь, прошу тебя!
Я никогда не одобрял ваш брак с господином фон Эвереком, я признаю это. Не одобрял, препятствовал, и, что греха таить, до сих пор считаю, что солнце Офира скрасило бы твою бледность. И мое неодобрение было вызвано не в последнюю очередь, mon chouchou, дурной славой Кейстуса фон Эверека, печально известного гетмана.
Дал согласие на помолвку только из безграничной любви к тебе — и пишу это письмо из такого же безграничного желания тебя оберегать… Доченька, нет ошибок, которых нельзя исправить! Если ты несчастлива, скажи, хоть словом, хоть намекни, молю тебя, умоляю тебя! Для меня важно одно — чтобы ты была жива и здорова!
Бесконечно любящий единственную дочку,
Твой отец
P.S. С болью передаю слова матушки — „когда высшие силы благоволят браку, они благословляют его детьми“. А в доме где не раздается детский смех, всегда — поверь мне, девочка моя, всегда — поселяются приз…»
Последнее слово отмечено крупной каплей. Ай да старый пройдоха, отлично знает ахиллесову пяту своей дочки! Ольгерд и вправду никогда не упоминал наследников, а их отсутствие с его-то темпераментом — довольно странно.
За дверью послышались негромкие шаги, и ручка медленно повернулась. Ольгерд, в одной рубахе на голое тело и донельзя хмурый, вошел в комнату. Бросил быстрый взгляд на жену и направился к трюмо, остановившись в паре аршинов от меня, словно почувствовав присутствие. Склонился над письмом и забарабанил пальцами по столу.
— «Когда высшие силы благоволят браку, они благословляют его детьми», — Старый пр… — он осекся, провел рукой по волосам. — Прости.
Перевернувшись на другой бок, Ирис вздохнула. Ольгерд резким движением стянул с себя рубаху. Лег рядом с женой и, будто прикасаясь к хрупкой вазе, провел широкой ладонью по тонким ногам. Ирис едва заметно улыбнулась. Вот уж за чем мне не хочется наблюдать. Я отвернулась, но это не помогло — супруги отражались в зеркале трюмо.
— Ты же видишь, что он снова пытается заставить тебя плясать под свою дудку? Что история повторяется? У нас еще будут дети, любовь моя, — Ольгерд оставил на шее Ирис быстрый, жадный поцелуй. Кровать за спиной скрипнула. — Вот увидишь. Целая банда.
Ах вот зачем ему кабаны — удовлетворять отцовские амбиции!
Да, так я себе и представляла типичный брак. Муж, пытающийся напомнить о супружеском долге в самый неподходящий момент, и жена, раздраженная подобной бестактностью. Недомолвки и взаимные претензии. Слава Лебеде, что я избежала этой незавидной участи.
— Доктор Войнич… — попыталась возразить Ирис.
Небо за окном окрасилось багровым, ставни окон затрещали — поместье будто бы вздрогнуло.
— Не слушай шарлатанов, — Ольгерд отодвинулся от жены, скрестив руки на груди. — Дьявол, Ирис, ты слушаешь всех, кроме меня — отца, докторов, сплетни…
— Прошу тебя, не упоминай в этом доме дьявола, — холодно попросила Ирис, — и если бы я слушала сплетни, Ольгерд, то давно бы уже…
Ольгерд поднялся с кровати, тщетно пытаясь скрыть гнев, подошел к широкому окну. Торс еще не испещрен глубокими шрамами.
— Давно бы уже что? — будто бы небрежно обронил он.
Она молчала. Чёрные, как сажа, капли били по стеклу. Неловко быть невольным свидетелем семейных дрязг. Я прижалась к деревянной стене.
— Все, что делал в своей жизни, — медленно, с расстановкой сказал Ольгерд, прежде чем направиться к выходу, — я делал для тебя и ради тебя. Помни это.
Прозвучала эта фраза красиво — даже захотелось, чтобы он когда-нибудь сказал это мне — но не слишком правдоподобно. Если я хоть немножко знала Ольгерда, он делал это и для себя в том числе.
Я вышла следом, но силуэт растворился в воздухе, оставив меня посреди бесконечных портретов. Какие же они разные — супруги фон Эверек. Говорят, противоположности притягиваются — я никогда не верила в эту присказку. Недолго горит такая страсть — и после себя оставляет выжженную пустыню.
Или во мне говорит ревность?
Всюду слышался шёпот; обрывки разговоров и мыслей — так, наверное, чувствуют себя несчастные души в богадельне. Где я? Что сотворила Ирис — нарисованный рай, стремительно превращающийся в ад?
Все живое стремится оставаться живым, в какой бы то ни было форме, даже если существование приносит большую боль, чем небытие, даже если оно всего лишь иллюзия. Если бы это было не так, человечество давно предпочло бы небытие — бытию.
Из обеденного зала доносились голоса. Я присела на корточки, рассматривая фигуры через деревянные балки. И все-таки память — великая обманщица, кривое зеркало воспоминаний. Вряд ли тени в тот вечер и правда падали
