Нет, чертовы твари! Я не это имела ввиду!
Стены исказили проснувшееся во мне чувство в пошлую пародию. Вылепленные на ней фигуры извивались, предаваясь разврату дьявольских масштабов. Свальный грех, скотоложество и содомия. Женщины визжали и брыкались под покрытыми рыжей шерстью полузверьми с гротескно раздутыми членами, наслаждаясь актом, больше похожим на пытку, чем на близость.
Даже из-под кисти Восха не могла выйти такая чудовищная картина.
Зрелище взвывало к самым темным уголкам человеческой похоти. Метка между ног нестерпимо зудела, отвечая на энергию, породившую ее. Мне захотелось выкорчевать печать царицы Шебской из кожи: может быть, вонзить нож в податливую плоть будет даже приятно. Вырвать из себя скверну, вырезать кусок…
…Бесовщина. Я продиралась вглубь под пошлое улюлюканье и крики бесноватого экстаза. Руки преграждали мне путь, хватали за руки, лапали за ляжки, щипали. Непристойность за непристойностью, они умоляли меня остаться и присоединиться к ним.
Да я лучше буду вечно гореть в дьявольском пламени! Хотя я и так… чертовски к нему близка.
Лабиринт вел в самую глубь пирамиды. Царство похоти сменялось холодной чопорностью гравюр, напоминавших мне о Горменгасте.
«Никс, Никс, Никс».
Голоса тех, кого я обрекла на смерть, взывали ко мне стройной молитвой.
«Никс, Никс, Никс».
Мои щеки опалил жар раскручивающегося колеса.
«Из пасти его выходят пламенники, выскакивают огненные искры».
Я уже близко. К загадке, смерти или безумию. Каждый шаг сделан из страха. Из страха жизни и страха смерти. Из страха стоять и страха идти.
Посреди широкого зала, как на ярмарке, раскручивалось огромное колесо. На нем — распятое тело. Меня словно ударили под дых.
Взгляд Корвина не выражал ровным счетом ничего, рот же искажал предсмертный крик. Голый труп, с ног до головы покрытый оккультными символами, был оскоплен и изуродован: мышцы разорваны до такой степени, что тело потеряло человеческие пропорции. Расправа над чернокнижником явно доставила палачам огромное наслаждение. Как я надеялась, раны наносились посмертно.
Я знала, что колесование ужасная казнь; но знать — не значит видеть. Корвин, ты же знал…
— Я так рад, что ты наконец-то пришла, — сказал Корвин. — Мне тебя не хватало.
Знал ты или нет, виновен ли ты? Я царапала собственные предплечья, опустившись на колени рядом с колесом. Как же так?! Я не могла представить — нет, хуже, я не хотела представлять. Мне так жаль, мне жаль, Корвин…
Его глаза остекленели, но измазанными в кровавой пене губами он умудрился вымолвить еще одну бессмыслицу:
Длань моя — сталь, смертоносный клинок справедливой богини.
Правду не скроешь полоской холщи от пронзительных глаз.
Тяжесть деяний на чашах весов на секунду застынет,
Бег наберет колесо, по заслугам воздав за дела.
Ворон и святая мать, существо, творящее суд с завязанными глазами?.. Я… Я не знаю, не могу и представить, не могу и предположить, о ком это!
И уж тем более я не могу думать, когда вокруг меня сомкнулся хоровод застывших в стенах мертвецов. Их хорошо знакомые лица уже не были так безучастны, как раньше: теперь на них отражался свирепый, неутолимый голод. Их полные ненависти взгляды жгли кожу. Нет… Нет! Иштван не мог провернуть все в одиночку, это невозможно, вы должны были знать, вы такие же детоубийцы, как и он!
Как мне нужно было поступить?!
Я не знаю. Но совершенный мной суд впервые показался мне ошибкой. Чудовищной ошибкой, за которую заплатил кто угодно, но не я.
«Милена, — сказал Иштван. — Поторопись, у тебя почти не осталось времени».
Резкий голос удавил зарождающуюся истерику. Ничего не было Иштвану ненавистней, чем женские слезы, «бабьи истерики», и я не смела ему ими докучать.
Где он?
Я побрела дальше, не разбирая дороги, зная, что дорога найдет меня сама. В следующей комнате из склизкой плоти все углы были смещены и стены клонились внутрь, словно она вот-вот рухнет, поглотив меня и того, кто в ней находился.
Взглянув на мужчину в тяжелой робе, стоявшего спиной ко мне перед огромным зеркалом, я не почувствовала ни сожаления, ни ненависти, ни, к моему удивлению, страха. В смерти Иштвана я раскаиваться не стану, как бы меня не пытали.
— Раскаяние переоценено, — обернувшись, ответил Иштван. — Вина лежит на человеке достаточно слабом, чтобы нести ее бремя.
Даже призраком верен своей людоедской философии, где мир делится на победителей и побежденных, господ и рабов, жертв и палачей — до смерти и после нее. Его словно из камня высеченное лицо показалось мне еще более жестким, чем в воспоминаниях.
Мне всегда не хватало духу ему перечить — да что там перечить — даже смотреть в глаза. Когда Иштван говорил, я молчала. Когда Иштван приказывал, я исполняла. Перевести, зашифровать, украсть, выведать — верный маленький соглядатай, девочка на побегушках.
Лишь когда он пересек последнюю черту, я нашла силы возразить. Но даже тогда я предпочла убить его чужими руками, а не воткнуть нож под ребро самой.
Но Иштван не жаждал возмездия. Напротив, он жалел меня — как загнанного в угол зверька, как нерадивое дитя - покровительственной, снисходительной жалостью. И он не выглядел порождением моих кошмаров; напротив, казался пронзительно настоящим.
В зеркале позади него отражался сказочно красивый город из белого мрамора, вымощенный золотом. На его знаменах чернел древний знак солнца. Наверное, та самая Столица Мира, о которой он писал в своем дневнике. Понятно, почему он так стремился вернуться обратно — его мир больше походил на пристанище богов, нежели смертных.
Иштван коснулся моей щеки, утерев слезу, и рука его была холоднее льда:
— Beruhige dich, Kind. Помни: слово изреченное есть ложь.
В очередной и последний раз я не поняла смысл туманных слов. Метка Табулы Разы на белой плоти отливала красным, как выжженное клеймо. Но здесь и сейчас прикосновение напоминало живого человека. Здесь и сейчас Иштван был единственным, кто вопреки всему не желал мне зла.
Он никогда не желал мне зла. Когда я оказалась на улице, Лебеда, чью Добрую Книгу я знала вдоль и поперек, не спешил позаботиться о своем птенце. Вместо него это сделал оккультист, убийца, человек вне морали и закона.
Многие бы описали точно так же и саму меня.
Иштван прервал поток моих мыслей еще одним отрывком из дьявольской загадки:
Голос мой — пифии речи, что в Трое считались безумством.
От Аполлона за малую хитрость пророчества дар
Был обретен, но проклятием страшным взамен обернулся.
Там, где не слушают истину — пламя пожрет города.
Наконец-то! Я знаю эту легенду, Иштван сам мне ее рассказывал! Кассандра! Пророчица, чьим предсказаниям никто не верил, но которые всегда оказывались правдивыми! В
