Но несмотря на все догадки и знания, связь между частями неумолимо ускользала от меня.
Убрав руку с моей щеки, Иштван шагнул навстречу черной глади, и исчез без следа вместе с видением города. Но когда я протянула руку к зеркалу, то почувствовала только холод стекла.
Кто же я, молви!
Пусть тяжесть неведения разум покинет.
Лик безымянный узри в темноте.
Назови мое имя.
Последние слова были произнесены моим собственным голосом, бесцеремонно ворвавшимся в мою же голову. Двойник в зеркале, облаченный в тяжелую робу с вырезом до самого пупа, сладко улыбнулся, вздернув подбородок и поджав губы. Дьявол, никогда еще я не была так себе противна!
Думай не о загадке, думай о ее подоплеке. Что ненавистно Гюнтеру о’Диму в своих жертвах, что так противно во мне и Ольгерде, во всех тех, чью душу он мечтал заполучить?
Гордыня? Мое отражение заливисто расхохоталось, выставив крутой изгиб бедра и поправив волосы. На зеркале появилась глубокая трещина. Плохая, ад и черти, примета. К чьей-то скорой смерти.
Кто они такие, существа из неведомых миров, чтобы нас судить, чтобы нас презирать? Что им известно о людских страданиях? Мир начал крутится в вихре, черная жижа все сильнее затягивала меня вниз. Время!
Имя мне — ворон, что черным собратьям не выклюет очи.
Образ мой — дева, по воле небес облаченная в солнце.
Голос мой — пифии речи, что в Трое считались безумством.
Длань моя — сталь, смертоносный клинок справедливой богини.
Образы замелькали перед глазами: ворон, богородица, пророчица, богиня, карающая мечом… Кто может быть всеми этими существами одновременно? Кто может всегда карать справедливо, кроме Лебеды, но что общего у пророка и ворона? Не больше, чем у ворона и письменного стола. Может быть, разгадка — сам дьявол? Но при чем тут тогда богородица?
Кто в жизни не поранит кормящей руки, кто говорит одну правду? Никто! Ад и черти, как же я запуталась! Бессмыслица, бутафория, обман, а не загадка!
Обман. Как говорил Иштван? Слово изреченное есть ложь.
Ложь. Нежелание видеть правду — человеческое качество, которое так ненавидит Гюнтер о’Дим. Из-за нежелания людей увидеть свое настоящее отражение он представляется торговцем зеркалами.
— Ложь! — крикнула я. — Ты лжец!
Мое отражение скривилось в презрительной гримасе. Зеркало треснуло пополам, и я отвернулась, не желая видеть трещины, перечеркнувшие лицо крест-накрест.
Тишина, как в могиле. В чем же ошибка, чего я не учла?! Я вскочила на ноги, прошла пару шагов, прежде чем окончательно увязла в черном болоте.
«Ты была очень близка, Милена. Жаль, что время не щадит…»
Нет! У меня есть время! Как же там, что же там было…
Лик безымянный узри в темноте. Назови мое имя.
Найти лжеца, как мне разыскать его в измерении, где нет ни одного человека?!
О, святой Лебеда… Ворон, не выклевавший глаза… Уста, никогда не извергавшие ложь… Длань, совершившая справедливый суд… Беременная праведница… Суть не в том, что изреченное — ложь, а в том, чья это ложь. Гюнтер о’Дим представляется торговцем зеркалами, потому что в сделках с ним люди узнают свое истинное лицо.
«…Никого», — спокойно закончил фразу Гюнтер о’Дим.
Кривляющееся отражение, спрятавшийся в зеркалах лжец. Я выклевала глаза Иштвана, из моих уст извергалась ложь, длань моя совершила суд, далёкий от справедливого, и праведности во мне…
— Ты — лжец, — голос сел, и хрип разрезал густую темноту, когда я ринулась к зеркалу. — И имя твое — Милена.
Прежде чем я успела увидеть свое отражение, зеркало разлетелось вдребезги, будто в него кинули камень. Мелкие осколки порезали мне руки и лицо, но в тот момент я не почувствовала боли. Густая, словно уже успевшая свернуться, темная кровь потекла по предплечьям.
Слишком поздно.
По всему моему телу пробежала леденящая дрожь — верный признак животной паники. Мне оставалась доля мгновения! Как можно обогнать существо, которому подвластно само время?! Как Иштван умудрился это сделать?
— Обманул время, — задумчиво ответил Гюнтер о’Дим, появившись передо мной. — Как однажды — пространство. Должен признать, что в искусстве обмана твоему наставнику равных нет.
Все еще в человеческом обличье, хотя сейчас сквозь личину виднелась его настоящая сущность — как змея, что в любое мгновение сбросит омертвевшую кожу. Ненависть бурлила во мне не хуже отчаяния — да как он смеет судить нас, людей? В своем презрении он помнит о том, чьим душам обязан своим существованием?
Гюнтер о’Дим усмехнулся и покачал головой.
Черная жижа окутывала ноги, утягивая меня вниз. Как бы я ни пыталась кричать, я не могла издать и звука из-за забитых слизью легких. В горле бурлила кровь, живот горел болью, словно меня вспороли сверху донизу.
Лучше выжить на коленях, чем умереть с высоко поднятой головой. Я буду раскаиваться, умолять, торговаться, пока не откажет голос, а потом — молиться Лебеде, Вейопатису, Лильванни — кому угодно, в надежде, что кто-нибудь сжалится надо мной.
— Мне не нужно твое раскаяние, Милена, — утешил меня Гюнтер о’Дим. — Ведь я ни в чем тебя не виню. Всего лишь собираю долги.
Дьявол, я… ношу ребенка! Разве беременным не отсрочивают казнь?.. Разве дитя — мой выбор, Гюнтер о’Дим? Я сделала все, чтобы его не было — так почему я должна брать на себя еще и этот грех?! По воли какого-то языческого божка, по дурости трактирной бабы?
— Иногда жизнь не оставляет нам выбора, — улыбнулся Гюнтер. — Как ты не оставила своему сыну.
Конец неумолимо приближался. Каждый раз я выскальзывала из лап смерти, но теперь оказалась подвешена на веревочке, которая вот-вот перестанет виться. Вся затея с вызовом дьявола на дуэль с самого начала была чистой воды безумием.
Боль обволакивала меня, слизь разъедала кожу, я медленно и мучительно задыхалась. Пожалуйста! Я начну жить по-другому! Ольгерд… Ольгерд!
— …Не в первый раз бросает свою женщину умирать в одиночестве и муках, — продолжил за меня Гюнтер о’Дим. — Но всему наступает конец.
Слишком слабая даже для того, чтобы кричать, я умирала. В полном одиночестве и жутком страхе. Я видела тысячи убитых, но смерть других людей и своя собственная — это две совершенно разные смерти.
Всему есть своя причина. Каждое решение, что я приняла, каждый грех, что взяла на душу и каждую слабость, что себе позволила, привели меня в лапы Гюнтера о’Дима. Раскаиваюсь ли я на самом деле? Не знаю. Но так страшно мне не было никогда в жизни.
Пастырь мой… Ты приготовил предо мной трапезу в виде врагов моих… Умаслил… Кого умаслил?.. Память отказывалась мне подчиняться.
Демон устало вздохнул и отряхнул грязь с сапог. Выверенным жестом достал из сумки свиток, прежде чем зачесть голосом
