Энгус предложил остаться в камере, но весьма профессиональная доктор Квинзель выпроводила его с комментарием о конфиденциальности разговоров между врачом и пациентом. Она села, скрестив длинные ноги, и наконец-то посмотрела ему прямо в лицо.
– Готовы сегодня к цивилизованной беседе или по-прежнему не способны общаться спокойно?
Он чуть не разрыдался от восторга и умиления. Господи, спасибо тебе за нее – прелестную, профессиональную и ни черта не понимающую.
* * *– Готовы сегодня к цивилизованной беседе или по-прежнему не способны общаться спокойно?
Джокер ответил не сразу. Харлин моргнула, размышляя, не показалось ли ей, что на глаза у него навернулись слезы?
– Я очень боялся, что после того, как безобразно я повел себя с вами в прошлый раз, вы вообще не вернетесь, – признался он. – Надеялся, вы дадите мне возможность извиниться, но не смог бы упрекнуть за решение вообще не иметь со мной дела. И когда вы вчера не пришли, я повторял раз за разом, что вы уже просто ушли домой. Я очень плохо спал.
«Должно быть, слезы ей почудились», – подумала Харлин. Голос Джокера звучал ровно и серьезно. Впрочем, его крокодиловы слезы не могли ее обмануть. Однако на лице его было столь сокрушенное выражение, что она поневоле опустила глаза, притворяясь, что делает пометки. А ведь в нем столько жизни и яркости! Не верилось, что ему пришлось испытать унижение наверняка такое же невыносимое, как сильная физическая боль.
Харлин откашлялась.
– А в нормальных условиях вы хорошо спите?
– Не знаю значения этого слова, – продолжал Джокер тем же низким, серьезным голосом. Он сел на самый край кровати и оперся локтями на колени. – Я имею в виду «нормально». Не думаю, что когда-либо в жизни я сделал хотя бы что-то «нормальное».
– Я имею в виду, обычно, – Харлин подавила улыбку.
Возможно, он и чувствовал вину, но это не мешало ему снова попытаться захватить контроль над беседой. Привычка. Узникам удавалось выжить только за счет таких хитростей. Для нее же важным фактором выступало его мнение о том, что «Аркхем» – тюрьма, притворяющаяся больницей.
(«Хорошая фраза, – подумала она, – надо будет использовать ее в книге»).
– Обычно вы хорошо спите?
Джокер наклонил голову, окидывая ее оценивающим взглядом, словно пытаясь что-то разгадать. Слово «манипулятор» постоянно мелькало в его истории болезни. Так что же он хочет увидеть?
– Хороший вопрос, – сказал мужчина после паузы. – Просыпаюсь ли я по утрам, отдохнувший, напевая в унисон с птицами? Вряд ли. Мало у кого настолько хорошая жизнь. Но здесь едва ли имеется нечто такое, что способно занять мой мозг, так что я особенно уязвим, озабочен и подвержен тяжелыми мыслями.
– Что же вас так заботит? – Харлин продолжала делать пометки на экране планшета электронным стилусом.
– Самые обычные вещи. То, что я сделал в жизни. Или не сделал. То, что люди сделали со мной. Или не сделали.
«Он что, принимает меня за студентку? – Харлин нахмурилась, глядя на планшет. – Почему никто не изобрел стилус, которым можно писать разборчиво, не превращая почерк в куриные каракули? Придется обойтись без техники». Она отложила планшет, взяла папку с материалами о Джокере и нашла карандаш.
– Продолжайте. Какие проблемы беспокоят вас больше всего?
– Вы имеете в виду, больше чем ответственность за мои бесчисленные преступления? – Весело ответил Джокер. – Нет, достаточно и этого.
– А не волнует ли вас то, как обошлись с вами? Эти мысли не приносят беспокойство вашему организму, как плохо сваренный соус чили?
Джокер глянул на нее с неодобрением.
– Несколько расистское замечание.
– Почему? Что угодно можно приготовить плохо. Карри, пиццу и даже яблочный пирог.
Джокер опустил голову на руки и надолго замолчал. Харлин забеспокоилась, что чем-то обидела его и уже собиралась спросить, в чем дело, как вдруг он резко выпрямился и заявил:
– Черт, как же мне этого не хватало!
Харлин удивленно моргнула.
– Чего не хватало? Яблочного пирога?
– Умной беседы. Хорошей болтовни, – он оперся о стену. – Честное слово, иногда мне кажется, что мозги у меня съеживаются в этой чертовой Лечебнице. Живому, активному интеллекту требуется нечто большее, чем бесконечные судоку и кроссворды. Доктора со мной мало общались. Мы никогда с ними не беседовали. Они лишь смотрели на меня, ставили галочку в графе «по-прежнему чокнутый» и точка.
Прежде чем Харлин успела ответить, он продолжил:
– Раньше тоже жилось плохо. До того, как меня упрятали в одиночную камеру. Сами подумайте, с кем в этой забегаловке, полной придурков, можно интересно поболтать? С серийным убийцей? С поджигателем? Половина местных обитателей и так слышит голоса. Даже слова не вставишь. Впрочем, оно того и не стоит.
Харлин открыла было рот, чтобы ответить, но он снова опередил ее:
– А уж про так называемую прекрасную половину вообще лучше не вспоминать. Тут с женским обществом дела обстоят паршиво. Я не из тех мужчин, которым не нравятся сильные женщины, но я предпочитаю общаться с женщиной, владеющей словарным запасом, а не только «это не я!» или «блестящая штучка!» А особа, называющая себя Ядовитый Плющ, та, которая выращивает чертовы лианы в волосах… сомневаюсь, что она читала достойные обсуждения книги!
Харлин крепко сжала губы, но не удержалась и расхохоталась. Джокер тоже засмеялся, наблюдая за ней. Ей показалось, что кожа горит под его взглядом.
– Что ж, слава богу, – сказал он, когда она отсмеялась и успокоилась. – А я уже опасался, что у вас нет чувства юмора.
– С чего бы вы так решили? – Харлин все еще слегка задыхалась.
– Не знаю, – он пожал плечами. – Возможно, потому, что вы никогда не улыбаетесь. Или потому, что вы постоянно что-то пишете в своем блокноте и больше никакой реакции от вас не дождешься, – его улыбка казалась настолько искренней и мягкой, настолько не похожей на обычную ухмылку Джокера, что сердце у Харлин екнуло. – Приятно знать, что я могу вас рассмешить.
– Вообще-то я здесь не для
