Подобрав лопату, брошенную птицеловом, каонай счистил ею остатки земли с того, что покоилось в могиле.
– Тело завёрнуто в полотно, как он и сказал. Разворачивать?
– Разворачивай.
Я постарался, чтобы мой голос не дрогнул. Тревожить мёртвых – последнее дело. И небезопасное к тому же. Вот как явится сейчас неупокоенный дух! Злой, голодный, мстительный!
Но я должен был узнать правду.
Мигеру не испытывал на сей счёт особого беспокойства. Присев на корточки, он принялся за дело. В отличие от Кэцу, скверны он не боялся – или не подавал виду.
– Готово.
Не «готово, господин», а просто «готово». Ладно, решил я. Сейчас не время ставить каонай на место. Подходить к могиле не хотелось, но я себя пересилил.
Поначалу я не мог оторвать взгляд от ржавой полосы, что рассекла горло мертвеца. Казалось, это дорога в ад, прямиком в мрачные глубины преисподней князя Эмма. В лёгких кончился воздух, я глубоко вздохнул и бросил глазеть на смертельную рану. На восковом, с синеватым отливом лице мертвеца не было ни пудры, ни румян, ни бровей, нарисованных тушью. Поэтому я не сразу понял, что передо мной женщина.
Такое лицо могло бы принадлежать и мужчине. Молодому крепкому мужчине лет тридцати, а может, младше. Высокие скулы, плотно сжатый рот – и в смерти лицо это хранило сердитое выражение, добавляя покойнице возраста.
Ни боли, ни страдания, ни страха. Суровость и упрямство. И что-то ещё, что я чувствовал, но не мог выразить словами.
Тёмно-зелёное кимоно из плотной ткани. Тонкий золотистый рисунок: ветви ивы, стебли бамбука. Судя по очертаниям тела под одеждой, женщина при жизни была худощавая, но крепкого сложения. Приказать Мигеру раздеть труп? Убедиться, нет ли на теле других ран или иных повреждений? Нет, это выше моих сил. Достаточно! Птицелов рассказал правду – женщину зарезали – и честно заслужил свою награду.
– Заворачивай.
Каонай повиновался. Когда края грязно-жёлтого полотнища вновь скрыли тело, я заметил, что в могиле, кроме трупа, лежит посох.
Нет, не посох.
Оружие.
2
«В случае неудачи я останусь жить!»
– Нижайше прошу разрешения войти!
– Входите, младший дознаватель. У вас есть, что доложить?
– Да, Сэки-сан.
– Докладывайте. И покороче!
– Слушаюсь, Сэки-сан.
Старший дознаватель сидел не на походном стуле, а на циновке, очень мягкой и очень дорогой. Слушал он меня, по привычке насупив брови, но внимательно, не перебивая. Донос птицелова, хижина лесорубов, выскобленная дочиста, пятнышко крови, могила в лесу, труп женщины с перерезанным горлом…
И найденная в могиле нагината[67].
Нагинату я забрал с собой и сейчас принёс в приёмную. Вон, у двери стоит. Знатное оружие. Фамильное, сразу видно. Дубовое древко в кэн[68] длиной – я не поленился, замерил. Тёмное, старое. Отполировано с большим тщанием, но в ладонях не скользит. Чёрный плоский наконечник – из наборных пластин кожи, плотно пригнанных друг к другу. Упругий и жёсткий одновременно. Я не удержался, дома на соломенном чучеле опробовал. Чучелу мало не показалось – снова чинить придётся. Или новое делать. Такой красавицей человеку руку отсушить или ключицу сломать – раз плюнуть.
На древке девиз: «Посреди бури – скала, посреди леса – буря». Вырезано и вытравлено.
– …Нагината? Из могилы?!
– Именно так.
– И вы принесли её сюда? В мой кабинет?!
– Нижайше прошу простить меня, скудоумного! Я отмыл эту нагинату в трёх водах, оттёр и отчистил. Настоятель Иссэн окурил её священными благовониями и прочитал подобающую случаю молитву. Но это, конечно, ни в коей мере меня не оправдывает! Я виноват!
– Ну, если только настоятель Иссэн… – с неудовольствием проворчал Сэки Осаму. – Вы закончили доклад?
– Да, господин Сэки. Закончил.
– Сообщите всё, что рассказали мне, секретарю Окаде. Пусть заведёт отдельное дело. Когда, говорите, это случилось?
Запамятовал он, как же!
– Позавчера.
– Значит, подождём. Если в течение сегодняшнего дня перерожденка не явится с заявлением о фукаццу, завтра постарайтесь установить её личность. Не отчаивайтесь, если это вам не удастся, Рэйден-сан. А то, чуть что, кидаетесь живот себе вспарывать! Если после каждой неудачи дознаватель будет сводить счёты с жизнью, где мы людей брать будем? Где, я вас спрашиваю?!
– Я вас понял, Сэки-сан! Если заявления сегодня не будет, я приложу все силы, чтобы узнать, кто была та женщина, и кто её убил. Но в случае неудачи останусь жить, хотя жизнь в позоре – жалкое прозябание.
Если перерожденка не объявится, искать её наша служба не станет. Я должен буду выяснить личность убитой и убийцы, составить как можно более подробное описание – и отослать в столицу. Оттуда описание разошлют на дорожные заставы по всей Чистой Земле. Рано или поздно попадётся, никуда не денется. Назначат денежный штраф или отправят на принудительные работы, чтобы знал. А не попадётся, тоже не беда – чай, не государственная измена.
На сей счёт Фудо-сан успел меня просветить.
– Так-то лучше. У вас всё?
– Если позволите…
– Что ещё?
– Птицелову Кэцу положена награда за сообщение о фуккацу.
– Награда ему положена… Скажите секретарю Окаде: я разрешаю выдать. Только под роспись!
– Да, Сэки-сан!
И старшему дознавателю, и мне было прекрасно известно: Окада без росписи листа бумаги не выдаст, не то что денежного вознаграждения. Также мы оба понимали, что птицелов неграмотен. Ничего, как-нибудь разберутся.
– Теперь всё?
– Да, Сэки-сан.
– Идите.
Никто не явился к нам в тот день с заявлением о фуккацу.
3
«Записки на облаках», сделанные в разное время монахом Иссэном из Вакаикуса
Пьесу «Хитрость князя Оды» приписывают вашему покорному слуге, недостойному последователю Будды. Это ложь, пьеса создана господином Ямаширо из Эдо. Но при всех несомненных достоинствах сюжета она была так скверно написана, что господин Ямаширо долго искал кого-нибудь, кто взялся бы переписать его пьесу более возвышенным слогом. Многие брались, но вскоре отказывались, утверждая, что нет смысла запирать ворота после того, как лошадь убежала. Утверждение это столь удивило господина Ямаширо, что он обратился ко мне с просьбой истолковать его.
Признаюсь, я дал толкование неверное, но зато оно щадило чувства господина Ямаширо. Возликовав, он предложил мне взяться за эту работу – и я, великий грешник, согласился. Я даже довел этот труд до конца, не предполагая, что он надолго испортит мне литературный вкус – и придется медитировать целую осень, чтобы восстановить душевное равновесие.
Мое изложение господину Ямаширо не понравилось. Он обвинил меня в вычурности, затянутости и неестественности. Впрочем, это не помешало ему предложить пьесу столичным театрам. О чудо! «Хитрость князя Оды» собирала публику в самые неудачные дни, когда иные труппы голодали. При этом зрители утверждали, что господин Ямаширо – псевдоним скромного монаха Иссэна из Вакаикуса, пожелавшего остаться неизвестным.
Не знаю, на чем основывалось такое мнение. Но в итоге деньги достались господину Ямаширо, а слава – мне. Это ещё раз подтверждает суетность желаний: мне, отринувшему мирские страсти, не нужна была слава, а
