- Ты взрослый мальчик. У тебя есть самоконтроль. Используй его.
Кингсли сосредоточил мысли на том, что, скорее всего, не возбудит его: политика, авиакатастрофы, тяжелые случая лишая, ванильный секс.
- Хороший мальчик, - похвалила она, просовывая два пальца между грудей и извлекая из корсета кожаный ремешок.
- Ебать, – выдохнул он.
- Конечно, но позже, - хмыкнула она и обернула ремешок вокруг его яичек и основания члена. Кольцо на член. Удовольствие и боль одновременно.
- У тебя прекрасный член, - сказала она, массируя его обеими руками. Кожа ее перчаток была стерта, и он стал быстро возбуждаться от трения швов по его самой чувствительной части тела. Она обхватила его член у основания и скользила руками вверх и вниз по длине. На кончике появилась жидкость и попала на ее перчатки.
- Не терпится, не так ли?
- Я не занимался сексом две недели, - признался он. - Не терпится - это еще мягко сказано.
- Такая впечатляющая эрекция, так не хочется терять ее до того, как я успею насладиться.
- Вы насладитесь, - пообещал он, ее пальцы скользили по краям кожаного ремешка. Кровь приливала и пульсировала в его эрекции, и он крепко зажмурился.
- Больно?
- Немного, - ответил он.
- Хорошо. - Она улыбнулась ему. - Но это всего лишь начало. А теперь стой, не двигайся. Я собираюсь раздеть тебя. До меня дошли слухи, что у Кингсли Эджа одно из лучших мужских тел в городе. Время узнать правду.
Она стянула его жакет с плеч и спустила по рукам. Покончив с ним, она подошла к креслу и аккуратно положила его на спинку. Он прекрасно понимал, что она показывает свое уважение к нему, уважительно обращаясь с его одеждой. Нет, на нем было эрекционное кольцо и болезненный стояк. Она будет раздевать его как можно медленней, растягивая процесс, пока не доведет его до исступления.
- Когда ты впервые подчинился эротической боли? - спросила она, расстегивая его жилет.
- Одиннадцать лет назад.
- Ты такой молодой, - сказала она. - Сколько тебе было, когда ты начал заниматься извращенными играми?
- Шестнадцать.
- Домина?
- Садист, - ответил он. - Мужчина.
- Шестнадцать - невероятно рано, чтобы подчиняться садисту.
- Ему было семнадцать, Maîtresse.
Госпожа Фелиция рассмеялась. - Жаль, что я не пошла в твою школу, а в свою.
- Вы бы не смогли. Это была католическая школа для мальчиков.
- Католическая, - повторила она, снимая с него рубашку. Она не поморщилась при виде его шрамов на груди. Вероятно, в своей работе она видела и похуже. - Мне стоит отправить Папе чек. Половина моих клиентов из его церкви.
Подняв ноги, чтобы позволить ей стянуть сапоги, Кинг почувствовал, что его живот прострелило болью. Он ненавидел эрекционные кольца. У него получалось удержать эрекцию и без них. Но боль делала то, что боль всегда делала с ним - очищала разум, вытаскивала из прошлого, стирала будущее. Не было ничего, кроме сейчас, в эту минуту, и боль удерживала его на месте, неспособного думать, неспособного мечтать, неспособного желать чего-либо, кроме еще большей боли.
Госпожа Фелиция стянула с него брюки, аккуратно сложила их и разложила на кресле, рядом с остальной одеждой. Он оценил, с каким почтением она обращалась с его одеждой, в отличии от Сорена, который получал извращенное удовольствие разбрасывая ее по полу и топча.
Кингсли сосредоточился на ее лице, пока она двигалась. Прелестная женщина лет тридцати с небольшим, с властным видом, гордым выражением лица и безжалостным взглядом. В этом отношении она очень напоминала ему Сорена.
- Maîtresse, когда Вы начали доминировать? - поинтересовался он, желая узнать, что еще общего было между ней и Сореном.
- Я накажу тебя за то, что заговорил без разрешения.
- Что Вы и должны сделать.
- Но отвечая на твой вопрос, - начала она, встав перед ним, - Мне было восемь, когда я начала командовать всеми соседскими мальчиками в округе, пятнадцать - когда я связала своего первого парня, и девятнадцать, когда появился первый клиент. Это был профессор по химии в колледже.
- Тогда Вы, должны быть, хорошо разбираетесь в химии?
- Я собиралась быть с тобой ласковой, - ответила Госпожа Фелиция. - Но из-за этой шутки, боюсь, теперь мне придется тебя уничтожить.
Сердце Кингсли поскакало галопом в груди. Эрекционное кольцо сделало его твердым. Угроза боли сделала еще тверже.
- Хорошо.
Госпожа Фелиция наклонилась и достала из длинной кожаной сумки два комплекта кожаных манжет.
- У тебя не было секса две недели? - переспросила она.
- Две самых длинных недели в моей жизни.
- Я оставлю на каждом дюйме твоего тела синяки, стоящие этих двух недель. Они будут так долго заживать, что у тебя будут два варианта. Или ты не сможешь заниматься сексом еще две недели, пока они не пройдут, или ты можешь приходить ко мне каждый день и удовлетворять меня, пока они будут заживать. И затем, если будешь хорошо умолять, я дам тебе больше.
Две недели в качестве собственности Госпожи Фелиции? Сейчас июнь, не так ли? Неужели Рождество наступило слишком рано?
- Я выберу второй вариант, - ответил он.
Госпожа Фелиция шагнула вперед и грубо схватила его за правое предплечье, заставляя его прижать ладонь к ее груди. Она обвернула манжет вокруг запястья и застегнула его.
Она отпустила его правую руку и надела второй манжет на левую. Из сумки она достала длинный металлический зажим. Она приказала ему поднять обе руки. Как только те оказались в воздухе, она приковала оба его запястья к верхней балке кровати. Стоя прикованным, он ничего не мог сделать, кроме как ждать, не двигаясь, и желать ее.
Госпожа Фелиция стояла теперь так близко к нему, что он мог сосчитать ее ресницы. Под правым глазом у нее была крошечная родинка. Ему очень хотелось поцеловать ее. Он жаждал поцеловать ее, ощутить вкус ее полных губ, ее кожи, ее тела внутри и снаружи.
- Хочешь поцеловать меня, не так ли? - спросила она.
- Очень, Maîtresse.
- Твой рот должен заслужить это. - Она подняла стек и сунула ему в зубы. Он закусил его и держал на месте. - Сначала я разрисую переднюю часть твоего тела. А ты должен держать стек во рту все время, и тогда я тебя поцелую.
Он кивнул и еще крепче сжал зубами стек. Какой бы садистской ни была эта задача, он оценил предупредительность. Со стеком во рту, у него не будет соблазна закричать. И меньше всего ему хотелось, чтобы кто-нибудь в доме знал, чем он сейчас занимается. Ему нужно было, чтобы этот город боялся его. Если его увидят таким - связанным, обнаженным,
