– Христос с тобой, Лобан, пинать тебя не за что.
Только сказав это, князь ощутил, как ум его поворачивается, будто санки, летящие по крутому склону прямиком в сосну. Вот оно дерево, ударит в лоб и жизни лишит, вот оно, вот оно! И не спрыгнуть… А полозья находят какой-то доселе невидимый уклон и проносят мимо гибели.
Чистых нет? Чистый нужен человек? Да ведь Миша Романов чист, девствен. Смута не тронула его. Все кругом предавали, убивали, корысти своей достигали, а сей не причем. Молился, отца ждал из плена, ни в которую грязь не влез. Царство с чистого листа начинает жить, тьма за спиной у него, непроглядная ночь! Может, теперь Бог хочет поместить невинного отрока в сердце державы и Сам позаботиться о ней, яко заботился о ветхом Израиле до Христа? Может, не тот хорош, кто матёр, а тот, кто не знал скверны? Отрок на престоле – отчего ж худо сие? А и вовсе сие хорошо. Да, мимо него полезут править Салтыковы с Черкасскими. Но если вернуть отца его из плена, то встанет за спиной царя-девственника сильный державный человек, не даст растащить царство. А если не сможем вернуть? Ну так и сами, чай, не оставим государя без пригляда.
И своих в таком случае бить не надо, не надо дырявить душу большим грехом…
– Пойдем-ка со мной, Лобан.
Пожарский скоро дошел до горницы. Посланник Голицыных смотрел на него с яростью. Во взгляде его читалось: времени нет, каждый час на счету, а ты, князь, всё запрягаешь!
– Тебе требовалось слово моё… Вот тебе моё слово: нет.
– Отчего ж? На которую лесть поймали тебя, Дмитрий Михайлович?
Воевода ответил, чувствуя в душе покой:
– Положимся на Бога. И побережем своих.
Торушенинов вскинулся было, да Лобан вышел из-за спины воеводы и одним видом своим напомнил, где находится сын боярский, да как ему следует себя вести.
– Отведи за ворота, Лобан. Кончен разговор.
К Тимофееву с Андроником воевода шел, чувствуя покой и радость. Бремя, все последние дни лежавшее у него на душе, пропало. Что поведает ему дьякон из неведомого Ромейско-русского царства о тамошней Москве, об эпархах, архонтах, друнгариях и прочих важных людях, чины коих памятны с тех давних пор, когда читал князь хронографы, но давно заметены снегом большой войны? Скоро ль начнут расходиться между собою две державы? Когда…
Кричал Тимофеев. Протяжно, с надсадою, словно ратник, коему отрубили руку, и кровь хлещет, и боль разгорается.
Дмитрий Михайлович вбежал в покой, оттолкнув людей, стороживших перекидного. Тимофеев стоял, вспрыгнув на сундук и касаясь левой рукой иконы в красном углу. Правой он истово крестился, не переставая кричать.
– А ну-ка, цыц!
Дьяк немедленно заткнулся.
– Где Андроник?
Тимофеев закрыл глаза и для верности положил на лицо ладонь. Мол, не видеть бы такого, никогда бы не видеть, и сейчас видеть не стоит.
А близ окна медленно таял в воздухе человек. Вернее, уже не человек, а только очертания человеческого тела с пустотою внутри. Кажется, перед полным исчезновением он поднял руку, благословляя князя…
Время третье. Умелец технэм
Я уплываю, и время несет меня с края на край.С берега к берегу, с отмели к отмели, друг мой прощай.Знаю когда-нибудь, с дальнего берега давнего прошлогоВетер весенний ночной принесет тебе вздох от меня.(Рабиндранат Тагор, «Последняя поэма»)Тик-так.
Время идет.
Смертельно болит голова.
Если я не найду выключатель, мы застрянем тут навеки. Если я не найду выключатель через полчаса, Аргиропул умрет от поражения холодным звуком.
Хорошо. А ну-ка, от первой цифры…
Подъем.
Поворот в левый ход лабиринта.
Четырнадцать шагов. Тупик. Ничего.
Возвращаемся назад. Правый первый ход лабиринта. Двадцать два шага. Скелет в истлевших лохмотьях. Разряженная шиповая ловушка. Еще десять шагов. Тупик. У глухой стены – следы копейной ловушки. Она не разряжена. Она просто развалилась много веков назад: древко превратилось в труху, наконечник – в ржавь.
Подношу ржавь к самым глазам.
– Лобан, светильник сюда. Ближе!
Голубоватый аэр колеблется за стеклянными пластинами, вызывая пляски теней на стенах и каменном своде.
Ну, разумеется.
Ржавь – от железа. Дурного болотного железа. Ничего особенного. Ничего страшного. Технэме, в которую мы забрались, всего-то пара тысяч лет. И строили ее слабые, жалкие, хитрые меоты, а не их чудовищные предки гутии. У тех острие было бы бронзовым. А среди ловушек обязательно встречались бы магические.
Мы выберемся отсюда. Нам бы чуть-чуть везения, и мы точно выберемся отсюда.
У правого плеча тяжело дышит Лобан. У него пятая ходка, и он отличный стрелок, но сегодня ему крепко досталось. Нам всем крепко досталось. За спиной у меня негромко причитает Ксения. Я оставил ее присматривать за Аргиропулом. На большее она сейчас не годна. Кровь медленно вытекает у нее из ушей, и мы не можем остановить истечение.
Лобан зябко поводит плечами. Снаружи пламенеет таврический август. А здесь, под горой, на глубине, холод пронизывает до костей.
– Назад, – говорю я Лобану.
Мы поворачиваем к перекрестку, а оттуда – ко второму правому ходу.
Восемь шагов. Осыпь. Сработала самая древняя и самая простая ловушка. Когда она сработала – Бог весть. Убила ли кого-то – Бог весть. Но уж точно за ней нет ничего интересного. Меоты слишком простодушны, чтобы поставить тупую осыпную ловушку на пути к палате управления…
– Назад.
Остается средний ход.
Двадцать шагов. Ход расширяется. Кажется, мы идем правильно.
Ниша в стене слева.
– Стой!
Ага, что и требовалось доказать: справа – такая же ниша.
Разумеется.
Здесь должны быть изваяния богов-воинов, стерегущих проход. Сейчас, надо думать, ничего от них не осталось, либо почти ничего. Оставим археологам. Древних эллинов и скифов они, наверное, могли остановить, а вот нас, христиан – ни при каких обстоятельствах.
Так-так… многовато трещин и дыр в своде. И тут ведь, вроде, неглубоко. Кажется, нам хотят устроить «театр теней».
– Лобан, дай мне светильник. Так. Возьмись за руку. Закрой глаза.
– Что сейчас…
– Спокойно. Откроешь глаза, когда я скажу. Ничего серьезного.
Делаем еще пару шагов.
Точно. Сверху слышится звук, который когда-то пугал меня до содрогания, а теперь стал привычным. Хорошо отполированные каменные блоки стремительно перемещаются, приводя в движение новые и новые элементы древнего тэхне.
Сейчас на поверхности горы откроются едва заметные отверстия, свет проникнет вниз, и прямо перед нами вырастет чудовище, сотканное из множества переплетенных лучей. Тот, кто видит нечто подобное впервые, может рехнуться от ужаса.
Например, младший умелец Лобан.
Что-то разладилось там, наверху, за истекшие тысячелетия. Вместо чудовища появляется миленький световой узорчик. Хоть в усадебную спальню переноси – по утрам будет радовать душу…
– Можешь открыть.
Его ладонь едва заметно дрогнула. Даже этого узорчика хватило, чтобы мой матерый помощник малость
