И море – как берилл, по которому идет рябь.
И ангелы с небес шлифуют горные пики бархоткой туманов.
И Каламитский шлях – весь в генуэзских дукатах и ромейском пурпуре.
И на светлой гальке херсонесской, близ храма святого Владимира, призывно поблескивают денарии, драхмы и миллиарисии паломников из дальних краев.
И самодовольные коты храбро когтят гранатовые деревья, не боясь, что спелый плод станет для них казнью.
И царственный павлиний петел в имении князей Гагариных в несусветную рань устраивает побудку гласом инопланетянина…
А завтра случится буря, медузы вылетят на берег, воздух наполнится стеклянной свежестью, морозное дыхание степей доберется до прибрежных селений.
Содержателю винного погреба самое время убирать столики с улицы. А он по вечерней поре всё никак не может убрать последний столик – мы сидим за ним и не торопимся уходить.
Бедный, бедный старик, придется ему подождать.
Я так люблю самоцветы крымских вин…
С жизнью меня связывают работа, вино и вера. Больше меня здесь ничто не держит. Неизбывная скука одолевает меня.
– …да, – говорит моя собеседница, – я знаю о чудесных свойствах Партенитского красного. И о чудесном вкусе Сурожского игристого, из имений князя Голицына-Кантакузина. И о божественном нектаре, который доставляют сюда по морю из фемы Халкидики. И о том, что его любит сам государь Николай Александрович, я тоже знаю. Но пить все равно ничего не буду.
Здесь яшмовая галька. И время от времени к самой пристани у Медведь-горы подплывают дельфины…
– Извините меня, драгоценный Николай Степанович, но вы здесь наслаждаетесь отдыхом, а я прибыла к вам по делу. Для меня вы, а также этот погреб и вся Таврика вместе с ним – работа… – продолжала зудеть она.
А не взять ли жареной рыбы? Тут превосходная жареная рыба. Свежая, только что выловленная.
– …а на работе пить не принято. Не говоря о том, что я вообще не одобряю этого порока!
Безветрие. У самого окоёма – белеет череда рыбацких суденышек…
– Вы слышите меня, Николай Степанович?
Вот надоедливая коза, откуда ты только свалилась на мою голову!
Хорошо же. Ладно.
– Давайте ваш первый вопрос.
– Судя по отчетам логофетов, умельцы старых технэм занимаются самым опасным делом в Империи. Они гибнут чаще воинов, чаще ярыг из особых служб. За весь прошедший 7428 год в разных местах Империи на суд Божий ушло полтора десятка умельцев…
– Четырнадцать человек.
– Что?
– Такие вещи надо знать точно: не полтора десятка, а четырнадцать человек.
Она покраснела от гнева.
– Извольте: четырнадцать человек, – произнесла она с неприятным нажимом. – Так почему же вы избрали эту службу и по сию пору остаетесь на ней? Многие уходят после пятнадцатилетней выслуги, это позволено особым эдиктом… Что вас так прельщает? Духовный долг? Слава? Вас знает в лицо половина Империи… Может быть, вам приносит наслаждение само чувство опасности?
Скверный разговор. Упорная, волевая, умная женщина способна испортить даже самый лучший вечер.
– Первое.
В какой-то степени я не лгу.
– Это всё, что вы хотите мне сказать?
– Да.
– Но… Все эти завалы, осыпи, увечья от металла, безумие от магии… Ваш товарищ, господин Аргиропул, навсегда ставший инвалидом…
Я все-таки разозлился. Да что тебе надо? Такая милая барышня, румяная пышечка, высокая, голубые глаза с блюдце размером, длинные светло-русые волосы – хоть косицу заплетай, и такая въедливая не по делу! Бедный Аргиропул собирался в отставку за день до того, как отправился с нами разряжать таврическую технэму. Состоятельный человек, жил бы себе в удовольствие, окруженный почетом. Сестра у него младшая жива, было бы о ком заботиться… Нет, по старой дружбе решил поехать с отрядом. Отменно вежливый, улыбчивый, сухонький коротышка, дважды бравший на Олимпиаде третье место по марафонскому бегу. Теперь едва ходит и едва дышит! Старик, развалина…
Надо же ей и до этого докопаться!
– Ты хоть знаешь, чего мы там боимся? «Завалы»! «Увечья»! За это нам жалование платят. Тупо платят жалование!
– Извольте обращаться ко мне на «вы»! Хотя бы на «вы»! Я уж не говорю…
Ее лицо налилось тяжелым бешенством. Она смотрела куда-то вбок, не желая, чтобы я прочитал по глазам всю глубину ее ненависти.
– Разумеется! Драгоценная, уважаемая, прекрасная Мария Николаевна! Работа в столь крупном столичном издании как «Московский Хронос» извиняет вашу бестактность целиком и полностью!
И тут она все-таки повернулась ко мне, обожгла васильковым бураном в очах и с необыкновенной твердостью сказала:
– Вероятно, я задела нечто для вас дорогое. Простите меня. Я не имела намерения причинить вам расстройство.
Словно монету отчеканила…
Что она такое? Девица нравная и дурно воспитанная? Или благородный человек, выбитый из колеи каким-то лихом, неожиданным и сильным, словно один из соревнователей по кулачному бою, получивший от второго страшный удар. Не понимаю, не знаю, что с ней. Кажется, она честно делает попытку вернуть себе невозмутимость… превосходно. Почему бы ей не помочь?
– Я никогда не откажусь от своей работы, Мария Николаевна, по одной причине. Она позволяет мне заглянуть за пределы нашего с вами давно устоявшегося мира. Она позволяет увидеть то, что умерло, то, что находится под запретом, то, что живет в бесконечном отдалении от эллино-русской ойкумены. Вот в чем суть.
– Простите, Николай Степанович, а чего я не знаю о страхах умельцев? Мне казалось, я неплохо подготовлена к этой беседе. Я прочитала «Космос старого технэ» Василия Теодоракиса и воспоминания князя Мещерского, прежнего друнгария умельцев, и еще…
Мановением руки я остановил ее.
– Пожалуйста, не пишите в вашу тетрадку то, о чем я сейчас расскажу. Этого никому не надо знать.
И добавим, никому не следовало рассказывать. Но моя сегодняшняя собеседница красива, задириста и умна. Поговорим же с нею чуть острее дозволенного. Наверное, она сможет удержать в себе мои маленькие тайны. А не сможет, так всё равно никто не напечатает подобное.
– Существует восемь полей технэм. Во всяком случае, нам известно только восемь. Самое безопасное из них наше собственное – эллино-ромейское. Древние водопроводы. Технэмы для подъема тяжестей, для обработки металлов, для производства стекла и прочее, и прочее…
