подошел к ней, выказывая ревность, тем более очевидную, что она была разыграна. С невозмутимостью ангела Модеста наслаждалась сознанием своей силы и, конечно, ею злоупотребляла. Герцог д'Эрувиль еще никогда не испытывал такого блаженства: ему улыбалась прелестная девушка! В одиннадцать часов вечера — время позднее для обитателей Шале — все три поклонника распростились и вышли на улицу. Герцог находил Модесту очаровательной, Каналис считал ее большой кокеткой, а Лабриер был удручен ее суровостью.
Целую неделю наследница держалась с тремя вздыхателями так же, как и в первый вечер. По- видимому, поэт взял перевес над соперниками, несмотря на причуды и капризы девушки, которые по временам внушали надежду герцогу д'Эрувилю. Непочтительность Модесты по отношению к отцу, резкости, которые она позволяла себе с ним, ее нетерпеливый тон с матерью, когда она, словно нехотя, оказывала несчастной слепой те мелкие услуги, которые прежде были гордостью ее дочерней любви, — все это казалось признаками взбалмошного характера и легкомыслия, безнаказанно проявляемого с самого детства. Когда Модеста заходила слишком далеко, она сама бранила себя и приписывала свои выходки и легкомыслие свойственному ей духу независимости. Она призналась герцогу и Каналису, что у нее совсем нет склонности к послушанию, рассматривая это как препятствие к устройству своей судьбы. Она испытывала своих женихов, подобно тем людям, которые роют землю, чтобы извлечь таящиеся в ее недрах золото, уголь, торф или воду.
— Мне никогда не найти мужа, — говорила она накануне переезда всего семейства в виллу, — который стал бы сносить мои капризы с неизменной добротой моего отца, со снисходительностью милой моей матушки.
— Они знают, что вы их любите, мадемуазель, — сказал Лабриер.
— Можете не сомневаться, мадемуазель, что ваш муж сумеет оценить доставшееся ему сокровище, — заметил герцог.
— Ума и решительности у вас более чем достаточно, чтобы держать мужа в повиновении, — заявил Каналис смеясь.
Модеста улыбнулась: должно быть, так улыбался Генрих IV, задавая трем главным министрам королевства коварный вопрос, который заставил их высказаться и разоблачить свой характер перед неким иностранным послом.
Явно оказывая предпочтение Каналису, Модеста в день званого обеда долго гуляла с ним вдвоем по усыпанной песком площадке, отделявшей дом от цветника. По жестам поэта, по виду молодой наследницы легко было заключить, что она выслушивает его вполне благосклонно. Недаром обе девицы д'Эрувиль подошли к ним, чтобы нарушить эту предосудительную беседу наедине, и с ловкостью, свойственной в таких случаях женщинам, перевели разговор на придворную жизнь, на блеск, окружающий высшие придворные должности, поясняя разницу между первыми и вторыми чинами двора. Они пытались вскружить голову Модесте и воздействовать на ее тщеславие, рисуя ей самую завидную судьбу, о которой может мечтать женщина.
— Титул герцога — вполне реальное преимущество! — воскликнула старая дева. — Сыновья наследуют его. Такой титул — поистине состояние: оно неприкосновенно и передается из поколения в поколение.
— Какой же случайности, — сказал Каналис, весьма недовольный, что девицы д'Эрувиль помешали его беседе с Модестой, — следует приписать незначительный успех господина обер-шталмейстера в таких делах, где титул больше всего может оправдать притязания мужчины?
Девицы д'Эрувиль бросили на Каналиса взгляд не менее ядовитый, чем укус змеи, но насмешливая улыбка Модесты привела их в замешательство, и они не сумели ничего возразить.
— Господин обер-шталмейстер ни разу не упрекнул вас в том смирении, с которым вы принимаете свою славу, — возразила Модеста Каналису, — зачем же осуждать его за скромность?
— Да, он чрезмерно скромен! К тому же мы ни разу не встречали девушки, достойной положения, занимаемого моим племянником, — сказала старая дева. — Одни невесты обладали только соответствующим состоянием, другие — только необходимым для этого умом. Признаюсь, мы хорошо сделали, что не спешили, ожидая, что господь пошлет нам случай познакомиться с девушкой, соединяющей в себе благородство происхождения, ум и состояние, необходимые для будущей герцогини д'Эрувиль.
— Видите ли, дорогая Модеста, — сказала Элен д'Эрувиль, отводя в сторону свою новую приятельницу, — в королевстве есть тысяча баронов, подобных де Каналису, точно так же, как в Париже имеется сотня поэтов, ничуть не хуже его; сам же Каналис так мало похож на великого человека, что даже такая бедная девушка, как я, вынужденная за неимением приданого уйти в монастырь, и та отказалась бы от него! Кроме того, вы не знаете, что представляет собой этот молодой человек, ведь он целых десять лет находится во власти госпожи де Шолье. Поистине только старая женщина, которой скоро стукнет шестьдесят, может выносить те легкие недомогания, которым, как говорят, подвержен «великий поэт», а самое незначительное из них считалось у Людовика XIV препротивным недостатком. Правда, герцогине это не причиняет особых неприятностей, он ей не муж и не всегда находится подле нее...
И, прибегнув к приему, характерному для взаимоотношений женщин между собой, Элен д'Эрувиль стала нашептывать на ухо Модесте сплетни, распространяемые про поэта завистницами г-жи де Шолье. Эта маленькая подробность, довольно обычная для женских разговоров, даст представление о том, какая ожесточенная борьба велась вокруг состояния графа де Лабасти.
За десять дней мнение обитателей Шале о трех претендентах на руку Модесты сильно изменилось. Перемена была далеко не в пользу Каналиса и вытекала из таких соображений, которые должны были бы навести на глубокие размышления людей, купающихся в лучах славы. Судя по тому, с каким азартом люди гонятся за автографами, нельзя отрицать, что прославленный человек возбуждает живейшее любопытство в обществе. Большинство провинциалов, очевидно, не вполне ясно представляют себе те приемы, к которым прибегает знаменитость, чтобы повязать галстук, пройтись по бульварам, поротозейничать или съесть котлету, ибо когда они видят человека, ставшего фаворитом моды или окруженного ореолом успеха, более или менее кратковременного, но неизменно вызывающего зависть, у них вырываются странные восклицания, как-то: «Вот удивительно!» или «Забавно!» и т. п. Словом, обаяние всякой славы, даже вполне заслуженной, бывает непродолжительным. Это особенно справедливо в отношении поверхностных людей, насмешников или завистников. У них впечатление, производимое славой, исчезает с быстротой молнии и уже никогда больше не возвращается. Кажется, будто слава, яркая и согревающая на расстоянии, как солнце, становится вблизи холодной, как ледники на вершинах Альп. Возможно, человек действительно велик только в глазах равных ему людей, ибо они скорее, чем так называемые поклонники, перестают замечать его недостатки, присущие человеческой природе. Чтобы постоянно нравиться, поэт должен был бы проявлять обманчивое очарование тех людей, которым прощают их недостатки благодаря услужливому обхождению и любезным речам, ведь, помимо гениальности, каждый требует от поэта пошлых качеств салонного героя и семейных добродетелей в духе Беркена. Великий поэт Сен-Жерменского предместья, не желавший подчиняться этому социальному закону, заметил, как ослепление, вызванное его речами в первые вечера, сменилось оскорбительным равнодушием. Ум, если его слишком щедро расточают, производит такое же действие на душу, как сверкающая витрина хрустальных изделий на глаза. Словом, фейерверк речей Каналиса быстро утомил провинциалов, которым, по их выражению, нравилось все основательное. Вынужденный вскоре выступить в роли обыкновенного человека, поэт встретил на своем пути много препятствий, тогда как Лабриер сумел завоевать расположение всех, кому он сначала показался нелюдимым. Поэту решили отомстить за славу, оказывая предпочтение его другу. Таковы даже самые добросердечные люди. Докладчик счетной палаты, человек простой и добрый, никогда не оскорблял чужого самолюбия, и при ближайшем знакомстве все заметили в нем сердечность, большую скромность, способность хранить тайну не хуже несгораемого шкафа и прекрасное умение себя держать. Герцог д'Эрувиль ставил Эрнеста как политического деятеля значительно выше Каналиса. Поэт, изменчивый, тщеславный, непостоянный, как Tacco, любил роскошь, величие, делал долги, тогда как молодой докладчик отличался ровным характером, жил благоразумно, скромно, приносил пользу, ждал вознаграждения, не напрашиваясь на него, и имел сбережения. Впрочем, Каналис и сам подтверждал невыгодное мнение буржуа, наблюдавших за ним. За последние два-три дня он стал мрачен, нетерпелив; его грусть не имела никакой видимой причины, а перемены настроения объяснялись нервным темпераментом, свойственным всем поэтам. Это оригинальничанье (выражение провинциалов) было вызвано сознанием его все возрастающей вины перед герцогиней де Шолье, которой он все еще не решался написать. Кроткая г-жа
